поэма

 ...И тогда с погасшей ёлки

            тихо спрыгнул жёлтый ангел

  И сказал: – Маэстро бедный, вы устали, вы больны...

                             Александр Вертинский

ГЛАВА 1

Весь дом замолк, заполненный таким истомным сном,

какой в дожде случается, что кряду две недели.

Но два слепца, два лирника запели под окном,

калики перехожие мучительно запели.

От сна и подлой влажности почти что отупев,

он слушал песню лирников, текущую по саду,

и был разбавлен дождиком задумчивый напев

и подчинялся лёгкому, несуетному ладу.

Втекала песня в комнаты и вытекала вон,

и наполнялась мудростью, и возносилась к своду,

и вдруг ему подумалось: а был ли счастлив он

и знал ли настоящую спокойную свободу?

Он оглядел внимательно привычный кабинет:

всё хорошо подобрано для праведной личины,

и вдруг ему подумалось, что пять последних лет

в его просторной памяти почти неразличимы.

Картины, книги старые, как амфоры с вином,

высокая поэзия и музыка не ниже...

Но горько стонут лирники, и дождик за окном

его раздумья горькие как на иголки нижет.

Он резко подымается, упрямо сжавши рот,

и вот выходит к лирникам в одежде незавидной,

и с ним сума дорожная, где несколько банкнот,

бельишко и провизия,

                                   а дальше будет видно.

ГЛАВА 2

По чернозёму и размокшей глине,

по доннику, по сныти и полыни

и реже по брусчатому торцу;

ночлег на хуторах и на могилах, –

всё то, что зрячий вынести не в силах,

пo силам, выясняется, слепцу.

Так день за днём, в любую непогоду,

лишь изредка подсадят на подводу;

за месяц, за два – башмаки до дыр.

То в лапоточках, а порой босые,

два лирника проходят по России

и он – их добровольный поводырь.

Пройдя по Мокше, по Шексне и Выксе,

он понемногу всё-таки обвыкся

и притерпелся к снегу на лице

во время сна, к соломе под щекою,

к тупой докуке комарья с мошкою

и к мыслям о негаданном конце.

У лирников обычные деянья:

они поют и просят подаянья.

Он им не в тягость;

                              не совсем здоров,

он всё же знает не одну бумагу –

где вставит стёкла, где поправит тягу,

где скосит сено, где наколет дров.

В карманы шла мизерная копейка:

щец похлебай-ка да кваску попей-ка

да косточки погрей-ка на печи.

А разговор всё больше был бездарен –

сбивало с толку, что обличьем барин,

а знает лес и лепит кирпичи.

А он был рад существованью  вида,

поскольку понимал, что есть обида

для прочих в наблюдении таком,

что мало тех, которые не спьяну

работают умно и постоянно,

а больше кое-как и под хмельком.

Он всё молчал, но в нём заряд копился,

пока однажды крепко не напился –

сознательно,  чтобы  сшибить замки,

и, помнится, орал в трактирном гаме:

– Как можно быть такими мудаками?!

Вы все, ребята, просто мудаки!!

Его избили дельно и спокойно,

понять давая:

                      никакие войны

не выиграет жалкий Дон Кихот.

А утром снова лиры забряцали,

и снова он поплёлся за слепцами

в свой несуразный гибельный поход.

ГЛАВА 3

Как на грех, погода оказалась жаркой,

да еда к тому же оказалась жалкой,

да ещё дорога оказалась трудной –

для ступней неровной и для взгляда нудной.

Голова казнилась то ли перепоем,

то ли этой скукой, то ли смертным боем,

и в глазах плескались огненные пятна:

выступать пророком будет неповадно.

Вспыхнули на соснах восковые свечи;

до погоста близко, до жилья далече,

и перед глазами резкой светотенью

стали появляться странные виденья.

Там, где путь-дорога выгнулась кривая,

он увидел рельсы южного трамвая,

строгие шпалеры бука или тиса,

и пустой вагончик под гору катился.

А за тем вагоном в бешеной погоне

проносились кони! проносились кони!

взмётывали крылья аспидные бурки,

и пронзались свистом тисы или буки.

По истошным воплям этой стаи гончей

он внезапно понял, что не пуст вагончик;

две винтовки сухо щёлкнули дублетом –

женский вскрик протяжный прозвучал ответом.

...От зелёной вспышки небосвод распался;

он упал, сдвигая скрюченные пальцы,

ухватить стараясь жёлтый свет небесный,

чтобы тот вагончик не свалился в бездну...

ГЛАВА 4

Он очнулся, на палубе лёжа,

ощущая затёкшие руки,

видя пристань, телегу и лошадь,

твердый знак на спасательном круге...

Трубный бас парохода "Суворовъ"

широко растекался по Каме,

и в осинниках молкнул нескоро,

и мешался с другими гудками.

За высокой решёткою борта

возникали и таяли лица;

берег вёл себя крайне нетвёрдо:

то приблизится, то удалится.

Пароход по фарватеру рыскал,

неприлично вихляя боками.

В этом рысканье не было б риска,

если б дно не пошло топляками.

Но беспечно стоял у штурвала

рулевой, захмелевший порядком,

и рука его жару давала

тем захватанным вдрызг рукояткам,

что штурвальный заполнили обод;

пьяный шкипер усердствовал в мате,

и всего человечества опыт

был не нужен весёлой команде.

Так, на судно попав незадачно,

наблюдал новоявленный нищий,

как оно ускользало удачно

от угрозы, нацеленной в днище.

А немногих, кто в этом комплоте

выражал несогласно тревогу,

опускали на хиленький плотик

и крестили, глумясь, – на дорогу.

Так и шёл этот самый "Суворовъ"

и в ночные часы, и в дневные.

Мимо плыли заборы, соборы,

рощи, нивы, луга заливные.

Там косили душистые травы,

жали хлеб и дома возводили –

здесь штурвалили влево и вправо

и едва от беды уходили.

Но не может быть вечным везенье –

нет в созвездьях подобного знака;

облегчает решения зелье,

но не делает мудрым, однако.

Треск и скрежет удар возвестили –

звуки боя, и сшибки, и рубки, –

и бревно, протаранив настилы,

оказалось у шкиперской рубки!

...Он не помнил, как с жалкого ложа

был он выбит и выброшен за борт

и, на здешних людей непохожий,

был в сарае урядником заперт.

И сошлась пустота разговоров

в протокольной бессмысленной фразе –

трубный бас парохода "Суворовъ"

чёрной краской всю память окрасил...

ГЛАВА 5

Без копейки в кармане, без исправной бумаги,

что слова его – правда, кто поверит бродяге?

Слушал-слушал урядник да и рявкнул в итоге:

– Ты сейчас предо мною – вошь на гребне, и только!

Говоришь ты красиво, да ведь мы не растяпы:

для таких краснобаев существуют этапы.

Есть закон и порядок, значит, будешь доволен –

в те места, где родился, поведут под конвоем.

Ой, развейтесь, дороги, и одна, и другая,

ржавой хлябью пугая, крутизною пугая!

Как этап растянулся, как Лучину запели,

как ступали солдаты, задирая шинели,

как молодки картошку им несли на привалах

и смущённо глядели на таких небывалых!..

У костра золотого – подбородком в ладони –

он впервые припомнил о покинутом доме.

Ночь укрыла от взгляда мир мучений и грязи.

Обрываются дружбы, обрываются связи –

непонятная строчка в голове зазвучала,

и внезапно он понял: это – чуда начало.

Тонкий вспомнился профиль, рыжий локон пахучий,

путешествие к морю, он – случайный попутчик,

нежность губ на прощанье в полумраке вагона, –

обрываются напрочь провода телефона.

И мотив был неясен, и сюжет был неясен, –

озираются люди, уходя восвояси.

Блажь – искать пониманье там, где всё вне закона;

оседают от крика башни Иерихона.

Было тихо, лишь речка чуть звенела в овраге.

Жаль, конечно, – с собою ни пера, ни бумаги.

Чем писать, любопытно, станут в будущем веке?

Обрываются корни и ломаются ветки.

На границе оврага синева нарастала.

Что случилось со мною, он подумал устало,

и сейчас же на синем полыхнула зарница...

Что случилось со мною – или только случится?

Осыпаются листья, резкий ветер их кружит, –

дать бы тягу отсюда, да конвой при оружье,

суждено, словно птице, трепыхание в клетке, –

обрываются нити, никнут марионетки.

Эта ночь на этапных скоро ливень обрушит.

Опадают гирлянды новогодних игрушек.

И опять он вернулся к душной ночи вагонной,

бесконечно короткой, непроглядной, бездонной.

Но ведь были же, были мне обещаны святки!

Было утро с морозом, и дорога в порядке,

вдоль дороги на солнце полыханье рябины,

рыжий локон и голос – полнозвучный, любимый...

Наконец-то рвануло то, что долго грозилось,

полыхнуло, хлестнуло – и гроза разразилась!

Были молний охапки, треск сухой и короткий,

черно-синее небо разлеталось в ошмётки,

и прекрасная смута, сумасшествие это

были просто салютом в честь рожденья поэта!

Ну, а сам он в казённой, вдрызг промокшей сорочке

повторял исступлённо богоданные строчки:

Обрываются дружбы, обрываются связи,

обрываются напрочь провода телефона.

Озираются люди, уходя восвояси,

оседают от крика башни Иерихона.

Обрываются корни и ломаются ветки,

осыпаются листья, резкий ветер их кружит;

обрываются нити, никнут марионетки,

опадают гирлянды новогодних игрушек.

И рябиновой кистью заморожено-алой

обрывается сердце от любви запоздалой...

ГЛАВА 6

Над кремнистой речкою – всё мелкопоместные.

Далеко-далече те улочки уездные.

Не дворцы весомые – дворики-заборики...

Ах, игра весёлая в сыщики-разбойники!

Детство, дебри хвойные, берега лиманские,

выдумки разбойные, страсти атаманские.

С виду птички-сычики, а гляди-ка – резвые! –

два настырных сыщика путь ему отрезали.

Один сыщик беленький, другой – рыж до жжения.

Выбор: круча берега – или поражение.

Ждать, дорожку тронувши прутиком орешины, –

и с откоса брёвнышком вниз, вращаясь бешено!

Сыщики вопросами над откосом выросли:

камень не добросили, а в обход – не вынести.

...Ах, уезда улицы с детскими победами, –

как оно аукнется – никому не ведомо.

Шёл этап дорогою, что текла над кручею,

сплошь поросшей дроками – плотными, колючими.

Пали наземь сумерки, звёзды их возвысили...

Старший занят сумками – раздаёт провизию.

У кострища с лапником, с мятыми газетами

конвоир с этапником занялись кисетами.

Два шага в стороночку – хорошо, что заняты, –

и с откоса брёвнышком в дроковые заросли!

ГЛАВА 7

Он сторожким, как заяц, стал,

от оглядок вусмерть устал.

Бог послал ему избавленье –

экспедицию в Туркестан.

У начальника все права,

а рабочим всё трын-трава:

вид на жительство там не нужен –

только руки да голова.

Покатилась его судьба

по пескам – за арбой арба, –

где, по книгам, так романтично,

где действительность так груба.

Там за труд – неплохи шиши,

но зачем они в той глуши?

Экспедиция ищет воду,

человек – покой для души.

Это дело – копать пески,

и по-братски делить куски,

и не знать целый год под солнцем

ни отчаянья, ни тоски.

Это дело – бурить грунты,

и в скалу забивать шпунты,

и не знать целый год под солнцем

ни заботы, ни суеты.

Это дело – терпеть, как все,

в адской пламенной полосе

и лизать на рассвете камни,

потому что они в росе.

Но за каторжный звон в ушах,

за пропавший в песках большак

Бог даёт тебе это счастье –

сделать самый последний шаг.

И однажды видишь: бархан

словно радугой осиян –

это в небе, от зноя блёклом,

бьет хрустальный земной фонтан!

Близ Теджена водная гладь,

над глазами седая прядь,

и в палатке, от зноя блёклой,

ждёт задумчивая тетрадь.

ГЛАВА 8

Дувалы старого Термеза,

под сапогом легчайший лёсс,

отполировано железо

двух циклопических колёс

арбы, морщинистой, как эпос,

плывущей в медленной толпе...

Полуразрушенная крепость

по имени Кара-Тепе.

Пустынно здесь. Лишь дервиш нищий

пройдёт порой через пустырь.

Пещеры – бывшие жилища,

пещеры – бывший монастырь,

базара бывшего кварталы,

гончарной мастерской следы,

пещеры – храмы, арсеналы,

тюрьма, хранилища воды...

В горячечной тени дувала,

настроившись на древний лад,

он ждёт у чёрного провала,

чтобы привык ослепший взгляд,

и входит в царство чёрной тени

из царства гор, бахчей и нив.

За поколеньем поколенье

здесь жили, головы склонив.

Вся жизнь под сводами пещеры –

десятки, сотни, тыщи лет! –

лишь изредка, случайно, щели

сюда впускали внешний свет...

Он думает о воле рока

в судьбе живого существа

и говорит – внезапно громко –

почти случайные слова.

И в тот же миг пространство взгляда

закрыл трепещущий заслон:

со свода сорвалась армада –

мышей летучих легион.

Скрипели кожаные крылья,

графитно колыхалась мгла,

и по лицу пришельца били

противно-мягкие тела.

А он понуро, виновато

стоял и думал, что опять

былое вызвал,

                       и расплата

не заставляет долго ждать...

ГЛАВА 9

Если никогда вы не бывали

в Новониколаевском централе,

вы не очень много потеряли,

уверяю вас,

потому что двери там стальные,

потому что стены – ледяные:

вот уже и косточки заныли,

а всего-то час

или полтора прошли нескоро

с той поры, как лязгнули запоры,

с той поры, как смолкли разговоры –

кончился допрос;

но пока не отсырела роба,

он ещё не чувствует озноба –

в интерьере каменного гроба

он к окну прирос.

А в окошке свет подслеповатый,

неба клок, разбитый на квадраты,

а решётку почему-то граты

цербер называл...

Ничего себе коленце в танце!

Кажется, вчера писал он стансы,

и в тени лениво распластаться

приглашал дувал, –

но длиннюща и когтиста лапа

сыска – всероссийского сатрапа, –

и его, сбежавшего с этапа,

где бы ни был он,

велено немедленно и верно

отыскать и наказать примерно

и затем, деянью соразмерно,

водворить в закон.

Вот он и находится в квартире

два шага примерно на четыре

и как будто ощущает гири

на своих ногах.

Свежего медку хотелось в сотах?

Соберёшь на каторжных работах,

только бы на северных широтах

дух твой не зачах.

Свежего хотелось впечатленья?

Что ж, планида не страдает ленью:

вот тебе желаний исполненье –

новые места...

Вдруг – замка тяжёлые раскаты,

и в проёме – фараон усатый:

– Що, чудаче, дывышся на граты?

На – трымай лыста!

ГЛАВА 10

– Мой ласковый, единственный, родной!

Прости моё безбожное молчанье;

похоже, я дошла до одичанья

от злых укоров совести дурной.

И жизнь как будто стала несплошной –

провалы дней от весточки до вести,

а весть пришла – и вот мы снова вместе,

мы снова в ненасытности ночной,

сведённые той силою чумной,

которая...  но слов таких не знаю;

я – как дриада тёмная, лесная:

то дождь, то стужа, то гроза, то зной -

вот мой словарь, небесный и земной,

взамен обычной человечьей речи...

О, как я жду хоть мимолётной встречи,

мечтаю о минуточке одной!

Как пресловутый рыцарь над казной,

казнюсь, что годы брошены на ветер,

когда бездумно я жила на свете,

не думая, что нет тебя со мной.

А нынче время мчится стороной,

и у дороги вдруг зацвёл терновник

и прочен дом, и горю не виновник

мой муж, хоть нелюбимый, но больной,

и я стараюсь быть ему женой

сердечной и заботливой до дрожи...

Зачем Ты в осень высекаешь, Боже,

огонь, какого не было весной?!

Он всё равно угаснет за стеной,

где нечего рассчитывать на милость –

где счастье от меня отгородилось

внезапно наступившей тишиной.

Уже почти два года стороной,

взгляд опустив, почтарь меня обходит,

и я боюсь в домашнем обиходе

предстать однажды лопнувшей струной.

Готова сговориться с сатаной –

узнать бы, где ты, с кем ты, почему ты?..

Не месяцы с неделями – минуты

считаю в этой жизни островной.

Ужасный век, машинный и стальной,

где не поют и не летают птицы!

Но, кажется, пора остановиться,

мой ласковый, единственный, родной!..

...Он знал, держа дрожащие листки

и чувствуя – горят сухие веки,

что до последней горестной строки

запомнит всё, отныне и навеки.

Он много понял в череде дорог

о странностях муссона и пассата,

но всё-таки уразуметь не мог –

как то письмо дошло до адресата?

ГЛАВА 11

По десять часов ежедневно в руках кирка и лопата,

трудно даже понять, откуда берётся сила.

Только когда стемнеет, жидкий чай и лампада,

и от нее в избе сладковатый дух керосина.

Возле города Томска каторжная ватага

строила тракт почтовый зимою, весной и летом.

И когда на крутой распадок люди пошли в атаку,

оказалось – под слоем грунта не сосчитать скелетов.

Тут не было и не могло быть и помысла о погосте,

тут не было и не могло быть побоища, как на Каяле,

но вот уже целый месяц ватага копает кости –

одних черепов, пожалуй, тысяч пять откопали.

Мор? Невозможно представить –

                                           тут ведь нет населенья:

лепятся по косогору жалобные халупы.

И принять остаётся бредовое объясненье –

либо в распадке казнили, либо свозили трупы.

На каторге нет сантиментов и не в почёте жалость,

да и ватага сбита из молодых и сильных,

но если бы не охрана, все б давно разбежались:

шуточное ли дело – целый месяц могильник!

...Однажды, проснувшись ночью,

                                           он вышел за малым делом.

В небе луна висела огромным швейцарским сыром.

И вдруг его мысль пронзила –

                                          и он задрожал всем телом, –

что дух насильственной смерти овладевает миром.

Оцепенел у крылечка: Господи, что со мною? –

и задрожал ещё раз, и пошёл по ступенькам.

И в это самое время услыхал за спиною

запомнившийся навеки напев: – Подайте слипеньким!

– Господи, Твоя воля, как вы здесь и откуда?

Может, вы только призраки и навеяны снами?

Тот, что постaрше, ответил: – Много разного люда

ходит под Божьим оком;

                                      пойдём, бедолага, с нами.

– Пойти? Но я к поселенью, как жук в музее, приколот,

хватится мой охранник, и выйдет затея боком...

Ответили так слепые: – Мы отправимся в город,

где не нужны документы, где все равны перед Богом.

В том городе нет полиции, купцов и домовладельцев,

извозчики там без дрожек и дворники не при мётлах.

Ты ничего не бойся и ни на что не надейся,

лишь посох возьми в дорогу.

                                       Мы следуем в город мёртвых.

ГЛАВА 12

на музыку Allegretto из Симфонии N7 Бетховена

Утренний холод, и контрастен каждый штрих;

утренний холод, и прозрачен этот миг –

мы входим в город,

мы входим в город,

мы входим в город, где нет живых.

Хвори на ворот висли так, что не снести,

распри и голод нас косили по пути.

Нам этот город,

нам этот город,

нам этот город не обойти.

Смертью расколот целый мир на явь и бред,

смертью расколот целый мир на тьму и свет.

Мы входим в город,

мы входим в город,

мы входим в город, где света нет.

Будет прополот человечий огород,

будет прополот каждый род и весь народ, –

вот этот город,

вот этот город,

вот этот город – мы у ворот.

Рок, словно молот, занесён над глыбой льда,

рок, словно молот, упадёт – и нет следа.

Мы входим в город,

мы входим в город,

мы входим в город – и навсегда.

Тьма покрыла окаём  угольно-свинцовая, –

мы идём, мы поём, пританцовывая,

                                            пританцовывая,

                                                       пританцовывая...

ЭПИЛОГ

– Не печалься, мой славный, мой милый, –

послезавтра приеду опять!..

Дверь палаты легко притворила,

машинально поправила прядь

цвета спелой херсонской пшеницы,

отливающей в бронзу и медь,

и пошла в проходную больницы,

всё стараясь нигде не шуметь,

и когда санитар тугодумный

копошился с трехгранным ключом,

дверь отсека отжала бесшумно

и потом придержала плечом.

Всё казалось – от громкого звука

разлетится весь мир на куски,

и такая бездонная мука

ей слепотно сужала зрачки!..

Из одной иррельности выйдя

и в другую войдя не вполне,

с отрешённым, потерянным видом

на Матросской стоит Тишине.

Пахнут липы тревожно, медово,

вдоль обочин пылит лебеда.

Нужно снова придумывать дома

оправданье – девалась куда?

Пахнут липы медово, тревожно,

сумасшедший, шальной аромат!..

Разве скажешь, что всё безнадёжно,

что отсюда немыслим возврат,

что ни он и никто ей не нужен,

потому что душа не жива?

Нужно ехать, придумывать ужин,

говорить деловые слова...

А, да ладно, теперь всё едино,

хоть бы даже и мир на куски!

От угла повернула машина;

было робким движенье руки,

но водитель лишён фарисейства

и доволен прибавкой к грошу.

– Подвезите к метро Красносельской;

ради Бога – я очень спешу!..