поэма

Вот страдалец воззвал, и Господь услышал,  

             и от всех бедствий его спас его.   

                         34-й Псалом Давида –

                     Псалом хвалы и упования

1.

Снова голой спиной ощущаю обои,

в голове первобытный панический хаос.

Сидя, стоя, – приму прозябанье любое,

только лечь не могу – задыхаюсь.

За окном силуэтный пейзаж Хокусая

в жёлтых пятнах, на чёрном особенно жутких.

Астматический кашель меня сотрясает,

и бездонная тишь в промежутках.

Можно слышать в тиши, как на киевской ветке

электричка считает дорожные стыки…

Потихоньку смежаю саднящие веки.

Боль и кашель как будто бы стихли.

Как стеклянную вазу ажурной работы,

сам себя осторожно кладу на подушку.

И – мгновенный провал. И ушедшие годы

сотрясают не тело, а душу.

2.

В сорок втором отцу пришла

повестка горвоенкомата.

То было время Сталинграда.

Все знали, как  идут  дела.

Сердечник с юношеских лет,

владелец белого билета,

стал  годным, несмотря на это,

и красный получил билет.

Он бронебойщиком служил,

и спину гнул под ПТР-ом,

и под Смоленском утром серым

в атаке голову сложил.

Потом прошёл немалый срок;

был суд – о нём писали сухо,

но затопило лавой слухов

киргизский пыльный городок.

Мне не было ещё семи –

я сознавал тогда едва ли,

что военкома расстреляли

за то, что торговал людьми.

Но порча  всё же завелась:

поздней, читая Джованьоли,

вдруг понял, что свобода воли –

не то же самое, что власть,

и про себя шептал тайком

цепочку слов, как след безумий:

Спартак, восстание, Везувий,

работорговля... военком...

Но пресекался тот поток,

и съёживалась мысль мимозно;

из глубины спинного мозга

страх выползал, как диплодок.

Его не выразить в словах,

пусть даже самых откровенных,

а просто в воздухе и в венах –

во всём был растворённый страх.

Как сделать хоть короткий шаг

ребёнку с ношею своею,

когда дыхание мертвеет

и обморочный звон в ушах?

Не надышаться про запас,

и будущие аллергии,

как механизмы часовые,

неотвратимо входят в нас.

3.

Это было время странное и страшное,

где нельзя ослушаться и нельзя забыться.

Радио вчерашнее и позавчерашнее

говорило только о врачах-убийцах.

А ещё до этого за год или за три

в грозных выражениях, пламенем облитых,

распиналось радио о Жиде и Сартре,

о безродных критиках и космополитах.

А дворы припомнили про Христа распятого,

а друзья утешили панибратской лестью…

Социально значилась мета  пункта пятого

между преступлением и дурной болезнью.

Из меня еврейское вытравили дочиста,

в кассе не оставили ни гроша, ни цента.

Я стыдился имени, я стыдился отчества,

я стыдился бабушки и её акцента.

И когда мне люди объяснили дошлые –

дескать, с восхождением путь тебе заказан, –

объясненье это принял я как должное:

припадать бессмысленно к опустевшим кассам.

Я не вверх отправился, а в глубины, под воду,

чтоб избегнуть участи молодых да ранних.

Башмаки свинцовые, наверх трубки подняты,

власти регулируют кислородный краник.

А когда случается выбраться на волю –

в отпуск, или в праздники, или в дни другие, –

не дышу размеренно, а хриплю и вою:

то ль болезнь кессонная, то ли аллергия...

4.

Упоминаю события мельком,

лишь очевидные вехи беря:

в бывшем костёле - глушилка Америки,

в бывшей мечети - киношка Заря.

Делалось всё нарочито и грубо,

чтобы в традиции – полный разлад:

в Троицкой церкви, где росписи Врубеля, –

базы торговой контора и склад.

Помнится вечер удушливый летний,

плач, разговоры у нас во дворе:

– Идн, гевалт! Синагогу последнюю

власти решили закрыть в сентябре!

Перечень этот искусственным был бы,

если б не явная  сверху  рука:

полуистлевшую рваную Библию

я обнаружил в пыли чердака.

Мазанка-хата, сушёные груши,

сад за окном облетевший, пустой

вместе с церквушкою полуразрушенной

были в гармонии с Библией той.

Сколько ж нас гнули в безбожной осанне,

сколько смололи и сколько сожгли,

чтоб полумёртвое это Писание

многие годы валялось в пыли!

...Ночи длиннее, а дни всё короче,

вот за окном и заснеженный вид…

Я погружался в былые пророчества,

в Экклезиаста, Исход и Левит.

И осознал я тогда постепенно

(вот уж спасибо Всевышним дарам!) –

всё, что меня окружает, – подменное:

база, глушилка, кино – но не храм!

Господи Боже, спаси наши души!

Сердце, к Нему приобщиться сумей!

С нашей кормёжки мы все золотушные,

будто детишки из нищих семей... 

5.

Жизнь, спасибо, что ты прошагала

через топи  и вышла на твердь!

Я хочу рассказать про Шагала,

про чудесную ту круговерть,

где Парижа и Витебска кроны,

как любовники, слиты в ночи,

где летают цветы и коровы

и на клумбах растут скрипачи.

В беломраморном зале прохладно,

и кричали полотна со стен,

что нескладно живём и неладно,

удивленье утратив совсем.

Мир привычный был сразу расколот,

как орех, безнадежно пустой,

словно мы из прокуренных комнат

окунулись в сосновый настой.

Эти краски от Господа Бога –

переливчато светится зал.

Я такого не знал голубого,

да и красного тоже не знал.

Проклинаю болотную нежить!

Я хочу воспарять к небесам,

и любимую женщину нежить,

и сверяться по звёздным часам

со Вселенной и жизнью своею,

как сверялся когда-то Шагал!..

Но пора закрываться музею.

Вот погас беломраморный зал.

Мы уходим из духа лесного

и печально прощаемся с ним,

чтоб в прокуренной комнате снова

грудь надсаживать кашлем ночным.

6.

Я должен сделать грустное признание:

бывают очень странные призвания

среди миров, в мерцании светил.

Всё снятся мне и будут сниться далее

монокристаллы хлористого калия –

ведь я им четверть века посвятил.

Работал я тогда в почтовом ящике;

названье института настоящее

не скажет вам почти что ничего.

Подписку о секретах не нарушу я,

поскольку это было не оружие,

а только что-то около того.

Трудились над кристаллами упорно мы;

читали книги, выводили формулы,

использовали звук, рентген и свет,

испытывали холодом и влажностью,

и это всё с такой сугубой важностью,

как будто в них – спасение от бед.

А время шло и нас пронзало стрелами,

и юные тихонько стали зрелыми

и хворыми – кто раньше был здоров.

И с каждым годом было всё суровее;

экзема, силикоз и белокровие –

в реестре кристаллических даров.

А штучки  с их параметрами лестными

вдруг, в одночасье, стали бесполезными,

как, скажем, паровозная труба,

галоши или лампочка карбидная, –

судьба до озлобления обидная

и всё-таки обычная судьба.

Всё было и ушло, как наваждение;

излишнее осталось подтверждение,

что всё на свете – суета сует, –

случайны все заботы и занятия,

случайны встречи, страсти и объятия,

и мы случайно родились на свет.

Но всем давно обрыдли поучения;

уже горит звезда моя вечерняя,

и я признанье завершаю так:

монокристаллы хлористого калия

исчезли, но глаза слезятся карие

и в носоглотке словно бы наждак...

7.

– Я не болен, я просто без сил:

быт нелёгкий и возраст неюный...

Но спокойно мне врач возразил:

– Поврежденье системы иммунной.

– Неужели к началу начал

даже насморк ведёт в результате?

– Всё завязано, – врач отвечал, –

вот представьте:

всё влияет на тонкий обмен –

излучения, вирусы, стрессы,

бесконечный и грубый обман

нашей пищи, культуры и прессы.

Незаметны, но часты следы,

и однажды мы скажем о плене...

Накопленье – причина беды,

накопленье!

Свой маршрут начиная земной,

мы солидны, как танк на брусчатке,

а потом и пылинки одной

предовольно – и вот мы в осадке.

А очиститься – ох, мудрено

от годами копившейся дряни.

Покаяние нам суждено,

покаянье...

– Милый доктор, подобным речам

портит облик избыток металла,

ибо жертвам и их палачам

вместе бить себя в грудь не пристало.

Брошу камень я в свой огород

и вздохну, как заезженный мерин,

но виниться за целый народ

не намерен!

Этой пылкостью несколько смят,

врач очки подымает на брови:

– Может, вам, – говорит, – не климАт?

Ведь чем дальше, тем будет суровей.

Жить, свой крест постоянно неся?

Есть среди пациентов такие,

у которых на всё и на вся –

аллергия...

Плечи узкие долу клоню,

словно гнёт их нездешнняя сила.

Как себя я земле объясню,

что вскормила меня и вспоила?

Вспомнить, что ли, чужую строку:

вот и мне наступило прощаться?

Не пристало почти старику

обольщаться!

Это небо, как пристальный взгляд,

этот воздух прозрачный осенний

ни прощения мне не сулят,

ни покоя души, ни спасенья.

Но и там, на другом берегу,

мне судьба не оставила шанса –

я ни здесь и ни там не смогу

надышаться...

8.

Как это всё соединить,

                          когда один, убог и нищ,

сам веселится и детей плодит без счета,

а по соседству с ним, скуля,

                      живёт владелец многих тыщ,

живёт – но жить ему по сути неохота;

когда один за двадцать лет

                              от сих до сих прошел ГУЛАГ

и десять лет потом прожил живым скелетом,

а рОдный брат его устал от всемогущества и благ

и пулю в лоб себе пустил однажды летом;

когда от рака старику уже совсем затмился свет,

но он врачам хрипит: – Ещё хотя бы месяц! –

а юный баловень судьбы,

                                       красавец, умница, поэт

уехал за город и кончил дни, повесясь?

Я не богат, но и не нищ,

                             не брошен в лагерный барак,

и хворь терпеть ещё пока хватает силы.

И всё-таки в иные дни такой окутывает мрак,

что гаснут звезды и скрываются светила.

Тогда зачем за этим вслед ищу истоки бытия,

соединять берусь оборванные нити?

И долгоденствия зачем выпрашивает плоть моя,

когда насилье правит бал в моей планиде?

Я в душу пристально смотрю,

                                как смотрят в древние века:

на то есть давние и веские причины,

и человек желает жить, пока он верит  и пока

добро и зло его душою различимы.

Пускай на дне её песок, пускай на дне её зола,

но под золою вижу жар багрово-красный,

и потому-то смею я надеяться, что жизнь была

хоть не удачливой, а всё же не напрасной.

И пусть, над шаром занесён, уже подрагивает кий,

но есть призвание, что до седьмого пота, –

мы всё теперь перенесём,

                                        и сонмы наших аллергий

внезапно стихнут в полутьме аэропорта.

И только небо надо мной, и за спиною только зал,

и в сердце торкнется не злоба, не обида, –

лишь сожаление о том, что так недавно я узнал

Псалом хвалы и упования Давида.