в жанре поэмы

 

 

СТАРАЯ АПТЕКА

 

Блещет лакированная стойка,

два стеклянных шкафа во всю стену.

На одном написано Heroica,

на другом написано Venena.

 

Снадобья одно другого круче

лекари в рецептах накропали,

и провизор с осторожным ключиком,

думая, стоит перед шкафами.

 

Если пренебречь заветом Божьим

и разжечь гордыню в человеке,

это скольких осчастливить можно бы,

на день успокоить и навеки!..

 

Жизнь и смерть от пустяков зависят,

от причин таинственных и разных,

и провизор вытирает лысину:

пот прошиб от мыслей несуразных.

 

Впрочем, представленья эти ложны

или же верны, но не настолько, –

в лысый череп все они заложены

мной, стоящим у аптечной стойки.

 

А провизор достает из шкафа

два сосуда в золотистом глянце

и на столик розового кафеля

тихо ставит для манипуляций.

 

И вручая пузырёк с наклейкой,

голову свою вжимает в плечи,

мрачно бормоча:

– Уж эти лекари –

наловчились: лечат и калечат!..

 

Стар провизор и стара аптека,

окна в ней с молочными шарами.

Свет молочный под моими веками.

Холодно и смутно вечерами.

 

 

КРАСНЫЙ ЗАКАТ

 

Солнце закатное прячется за облака.

Несколько капель накапаю из пузырька.

Действо банально, и в действе банальная суть:

надо уснуть.

 

Красный закат остальные цвета погасил.

Чтоб сохранились остатки стремлений и сил,

прежде чем снова пуститься в мучительный путь,

надо уснуть.

 

Снадобье пью непривычно протяжным глотком.

Странное дело: и запах, и вкус незнаком.

Через минуту клоню подбородок на грудь:

надо уснуть...

 

Что происходит? Мой старый привычный диван

стал непомерен, как будто под дом котлован!

Вряд ли на нём я заметен хотя бы чуть-чуть...

На-до-ус-нуть...

 

Я уменьшаюсь, мои исчезают следы;

ниже травы и, конечно же, тише воды,

мысли последней скользящую змейку ловлю...

Сплю.

 

 

ДОРОГА ВО ТЬМЕ

 

Нет конца дороге длинной,

подступает темнота.

Обнажённые долины –

ни берёзки, ни рябины,

ни ракитова куста,

ни резного палисада

с тёмным фикусом в окне,

ни деревни, ни посада, –

только  вёрсты  полосаты

попадаются  одне...

 

Путь разбитый, стародавний,

тишина да пыль на нём,

да порой из дали дальней

звон почудится кандальный

и уйдет за окоём,

что багрово обозначен –

чуть заметна полоса...

Звон уйдёт, затихнут плачи,

растворится лай собачий

и хмельные голоса.

 

Вот прошла в размыве лога

тёмно-красная река,

и в чернильной тьме дорога,

только светят издалёка

три-четыре огонька.

Но достанет ли отваги

расстоянье превозмочь?

Бедный лоб в холодной влаге.

Впереди молчат овраги.

Ночь.

 

 

ЧЁРНАЯ ПТИЦА

 

Плещет крылами чёрная птица,

хмурая птица аспидной масти.

Птица не в духе, птице не спится –

чуткая птица чует ненастье.

 

Чёрного древа чёрные сучья,

чёрное небо фоном за ними...

После великой мертвенной суши,

видно, у птицы кости заныли.

 

Перед грозою мне бы укрыться,

мне переждать бы годы и беды!..

Плещет крылами чёрная птица,

в небе сполохи аспидно белы.

 

Но не найду я кровли и крова,

чёрное небо фоном за мною.

Время земное, как ты сурово,

как ты жестоко, время земное!

 

Ночь ожиданья длится и длится,

остро запахла красная рута...

Плещет крылами чёрная птица,

смотрят мне в душу два изумруда.

 

 

НОЧНОЙ КОСТЁР

 

Руки вялы, ноги ватны, голова, как чан...

То-то будет неповадно шляться по ночам.

Ноги ватны, руки вялы, бесконечна степь...

Лучше влезть под одеяло в теплую постель,

 

ждать, когда проглянет утро в розовом луче, –

пусть жена сопит уютно на твоем плече,

пусть рука твоя коснётся молодой груди...

Так ведь нет –

                       тебе неймётся до огня дойти!

 

Ночь, дорога, свет случайный, дождик-мишура...

Как взяла за горло тайна дальнего костра!

Кто огонь раздул неробко в черноте степи?

У кого сейчас похлёбка в котелке кипит?

 

Кто вглядится, брови морща, в перепляс теней

и протянет ложку молча и краюху к ней?

Только вот ведь в чём загвоздка –

                                          в малости простой:

будет мягкой, как из воска, память ночи той.

 

И подыскивая слово, осознаешь вдруг,

что не помнишь кострового – ни лица, ни рук, –

в ореоле тёмно-красном полнится душа

обжигающе прекрасным вкусом кулеша...

 

 

КАРАКУРТ

 

Одурманил полынью овражек,

сверху небо, а снизу кошма...

Сон во сне так мучительно тяжек,

что покажется – сходишь с ума.

 

Снится казнь,

                       и во сне, цепенея,

ожидаешь покорно конца.

А проснёшься – полынь, и над нею

паутина почти у лица.

 

И смутив немистический разум

представлением неба в лоскут,

потаённым рубиновым глазом

мне в зеницы глядит каракурт.

 

И движение липкого страха

в тот же миг возникает во мне:

это та же тяжёлая плаха,

что во сне, – но и это во сне!

 

Понимаю и всё-таки медлю

с каракуртом в овражке вдвоем,

паука ощущая, как петлю

на задушенном горле моем.

 

Совершенствуюсь в позах застылых

и в движениях легче пера:

чуть не так – он вопьётся в затылок,

и окончится эта игра.

 

Ах, игра со смертельным исходом,

миг придёт – и спасения нет!

И не тешься грядущим восходом:

каракурту что темень, что свет.

 

Рассыпаются мыслей обрывки,

словно стая при выстреле влёт.

Я иду с пауком на загривке –

шаг да шаг –

                    осторожно –

                                        вперёд...

 

 

ЛИВЕНЬ

 

За верстой бежит верста, колея пряма.

Уплотнилась духота и сгустилась тьма.

И когда я изнемог, день пошёл в распыл,

и стремительный клинок небо разрубил!

 

И разверзлась надо мной аспидная мгла,

ливень вылился стеной толстого стекла.

Гром в неистовстве воды, как удар под дых,

глины вязкие пуды на ногах моих.

 

Полверсты за полчаса – это не ходьба.

Вдруг – виденье колеса: катится арба.

Два заезженных вола, а возница сед:

– Ну, погодка! Ну, дала время для бесед!

 

Искушать кончай судьбу, колею меся, –

полезай-ка, брат, в арбу – недолга и вся!

Два заезженных вола, а возница рад:

– Будешь прямо из горла? Согревайся, брат!

 

Пью, смотрю по сторонам, а возница мне:

– Приходи на службу к нам – будешь на коне,

то есть будешь на арбе; место – облучок,

сыт, и пьян, и на губе добрый табачок!

 

Два заезженных вола, стяжка на ярме...

Вот куда ты привела, колея во тьме!

– Друг, спасибо: угостил, разделил беду;

я развилку пропустил; не пеняй – пойду.

 

 

ВСТРЕЧА

 

Снова секут меня ветер с дождём;

ладно, потерпим и дальше пойдём, –

вот притерпелась же невдалеке

женщина с зонтиком в слабой руке.

 

Женщине зонтик уже ни к чему...

Ей бы сейчас находиться в дому –

тонкому профилю больше подстать

чай разливать, или книгу листать,

 

или, узор по стеклу выводя,

грустно смотреть на разбои дождя...

Как же в стихию пошла налегке

женщина с зонтиком в слабой руке?

 

– Вечер не добрый, но здравствуйте в нём!

Может быть, вместе поладим с огнём?

Спички сухи, у обочины бор;

зонтик прикроет – и будет костёр.

 

Ножичком острым лучину щеплю

(точны движения, даром что сплю).

Спутница молча прикрыла меня,

вместе глядим на рожденье огня.

 

– Красные крылья и чёрный простор –

в ваших глазах отразился костёр,

и, как бывает в вагонном окне,

ваше лицо отразилось в огне...

 

Тенью улыбки, заметной едва,

женщина эти встречает слова,

слыша их эхо в неистовой мгле:

– Я вас так долго искал на земле!..

 

Хвою подброшу, подброшу кору,

рвётся на части огонь на ветру,

словно во тьму совершает рывок

света, любви и тепла островок.

 

Низкие тучи легко поборов,

мчится уже среди звездных миров

мой островок, и на том островке –

женщина с зонтиком в слабой руке...

 

 

ДРЕВНЯЯ ЗЕМЛЯ

 

Дорога струится меж двух монотонных равнин,

высокое солнце, колючие рыжие травы,

и я на дороге один, совершенно один,

во рту моём привкус наркотика или отравы.

 

И ломит в затылке неясный бесформенный страх,

и сушит глаза травяное шершавое жженье...

Но как оказался я в этих пустынных местах,

которым не знаю ни имени, ни положенья?

 

Зачем я иду в направленье холмистой гряды,

что дымкой размыта,

                                и ветер оттуда горячий

доносит дыхание круто солёной воды

и отзвуки птичьих тоскливых, томительных плачей?

 

Высокое солнце, и надо бы сделать привал, –

на вёрсты кругом не найдётся и пяди под тенью...

Я здесь никогда не бывал – и, однако, бывал,

но очень давно: за века и века  до  рожденья.

 

Не сразу смогу осознать я догадку свою,

что это земля моего приобщения к Богу:

я здесь никогда не бывал, но легко узнаю

холмы, и траву, и жестокую эту дорогу.

 

Она по наследству была уготована мне,

но волей судьбы неразумной, глухой и незрячей

увидеться с нею дано лишь в лекарственном сне,

в тяжёлой болезни моей, и никак не иначе.

 

Спасибо, равнины, что вы мне хоть так суждены –

живые, цветные – не мёртвым пейзажиком в раме.

И лёгкие рвутся от воздуха этой страны,

и тут я взлетаю и мягко плыву над холмами!..

 

 

ПРОБУЖДЕНИЕ

 

Пробуждаюсь ото сна,

ощущаю лишь одно:

подымаюсь вверх со дна,

опускаюсь вновь на дно.

А потом уже лежу

на поверхности воды

и дышу,

            дышу,

                     дышу,

как удравший от беды!

 

А потом приходит свет,

а потом приходит шум,

и опять исхода нет

от напасти горьких дум.

Вспомню дальнюю гряду,

вспомню рыжую траву

и опять к тому приду,

что всю жизнь не так живу.

 

Прячу стыд и прячу боль,

называю хлебом жмых,

столько лет играя роль

своего среди чужих.

Сам себя прижал к стене

в тесных правилах игры,

и дают просветы мне

лишь молочные шары.

 

Так и жить, глаза закрыв,

или всё же?.. Где ответ?

...Припозднился твой порыв,

посчитай, на двадцать лет.

А теперь уж не ершись –

время пишет свой закон:

то ли сон прошёл, как жизнь,

то ли жизнь прошла, как сон...

 

Август - сентябрь 1986 г.