поэма

 

 

1.

 

На окраине города возле зелёного озера

лязг железа и звон, громыханье копра и бульдозера.

Глядя в тёмную воду, как будто в пучины бездонные,

хаотично растут голубые громады бетонные.

Зарябила вода, раздробилась их каждая линия –

козырьки у подъездов, балкончики из алюминия.

Но когда ещё длился на выдохе взгляда обратного

примитивный мотив повторения тысячекратного,

на пологом краю котлована, пока мелковатого,

старый кряжистый пень

                                заскрипел под ковшом экскаватора.

 

Экскаватор дрожит, напружинив железные мускулы,

и в подножье вгрызается зубьями хищными, узкими.

Рвётся корень за корнем под речи машинного ритора,

как струна за струною на деке рояля зарытого.

Над глухим котлованом, над местом, что выглядит раною,

от разорванных струн возникает мелодия странная –

мелкой дрожью дрожащая, полупрозрачная, тихая,

что зависла, как пыль, потаённым взрывателем тикая.

И в какой-то момент, неподвластный усилиям разума,

взрыв сметает пейзаж –

                                   и меня, наблюдателя праздного!

 

Открываю глаза, а во рту как-то вязко и солоно...

То ли фильм бытия запустился в обратную сторону,

то ли что-то ещё – но на месте площадки строительной

старый с портиком дом

                             предо мной вырастает стремительно,

небольшая усадьба с неброскими службами видится

и огромное дерево с кроной в полнеба раскидистой.

Догорает закат, и над озером тишь темно-синяя,

в окнах свечи горят, и музыка звучит клавесинная,

и безмерный покой от усадьбы расходится в стороны, –

только в дереве время

                           звучит приглушёнными стонами...

 

2.

 

О чём ты стонешь, старое дерево, –

не дуб, не тополь, а просто дерево

без обозначенья рода и вида, –

какая гложет тебя обида?

Что людьми с тобою содеяно?

Какою болью болишь ты, дерево?

Стон приглушённый на время стихает,

лишь роса по морщинам коры стекает.

 

Из полумрака ко мне доносится:

– Мой стон истомный – от одиночества.

Порой мне снится орлиный клёкот

над бронзой рощи в земле далёкой.

На жёлтой почве под синей тучею

взрастали пращуры мои могучие.

Не счесть их было в зелёных лавах –

высоких, стройных, курчавоглавых.

 

Может, муссонами, может, пассатами

на тракты с вёрстами полосатыми

под белокаменные палаты

брошено семечко – гонец крылатый.

И в тесной почве, морозом скованной,

возникло дерево немой диковиной, –

не было раньше в семье зелёной

такого роста, с такою кроной.

 

В жаре тенистое, в пыли озонное,

службу бессрочную и бессонную

корой смолистой, зелёной веткой

служило дерево четыре века.

Над той двускатной, над той тесовою

шептало дерево слова весомые

Господней памяти земных просторов –

слова Библейские в кругах повторов.

 

А люди слушали, а люди слышали, –

так почему же они не выжили,

когда корёжилась и дрожала

усадьба с деревом в огне пожара?

Они исчезли с улыбкой просительной,

остался в мире мираж пронзительный:

пустое пространство над котлованом

стонет голосом деревянным...

 

3.

 

Снявши голову, по волосам не плачут,

только ведь при казни и не пляшут –

хмуро смотрят, как безликий кто-то

делает публичную работу.

 

После расползаются по норам,

а в норе у каждого свой норов:

тот молчит гранитным истуканом,

тот рыдает над пустым стаканом.

 

Айяяай, ночь моя хмельная!

Айяяай, пена кружевная!

Айяяай, бронзовая крона,

а над кроной солнце, как корона!

 

Вышла казнь, а мы творили свадьбу,

но ведь мы и подожгли усадьбу.

Вышла казнь, а мы творили вече, –

и пылают дерева, как свечи.

 

Айяяай, петуха по крышам!

Айяяай, небо стало рыжим!

Айяяай, угольная крона,

а над нею пламя, как корона!

 

Жечь дома – уменье небольшое,

а ведь это делали с душою.

Жечь деревья – куцее уменье,

оттого-то утром и похмелье.

 

Айяяай, камень на затылке!

Айяяай, снадобье в бутылке!

Айяяай, чернота провала –

дерева как будто не бывало!..

 

4.

 

Одиноко и скорбно загорелась лампада

в предвечерней тяжёлой тишине снегопада.

Где стояла усадьба под короною солнца,

примостилась хибара – в землю смотрят оконца.

И укрыла густая белоснежная вата

по соседству с хибарой пень в четыре обхвата.

 

Корчевать великана мужику не под силу:

– Лишь килу заработать, – размышляет уныло. –

А заманчив, однако, подступ к этому делу:

это сколько ж землицы приобщится к наделу!

В марте или в апреле отогреется почва –

отчего не проверить, так ли дерево прочно?

 

И проверил с надрывом; оказалось на деле –

взял одно корневище за три долгих недели.

А земли наворочал да порвал рукавицы,

а дырища-то вышла – самому поместиться,

и, задрав бородёнку, повторял он устало:

– У, какая махина в небо здесь вырастала!..

 

...Неизвестно откуда внук припомнил все это,

когда строил впервые стол для пуска ракеты.

Создавалась площадка из бетона и стали,

где каналы корнями вглубь земли прорастали.

И безмерное пламя бушевало в каналах,

подымая ракету до высот небывалых.

 

Снова вечер февральский утопает в метели,

снова вместо предметов – только смутные тени.

Укрывают густые многослойные снеги

космодром в Казахстане, космодром на Онеге,

где глубокие корни ожидают нагрузку:

у, какие махины подготовлены к пуску!

 

Завтра пламя тугое в стол ударит с оттяжкой,

и прокатятся громы многократно и тяжко,

и ракета умчится, упреждая усталость...

Нужно так уходить, чтобы что-то осталось, –

так уносят поэтов их крылатые кони,

а в земле остаются узловатые корни.

 

Вот куда я добрался в смутных поисках лада,

а ведь были вначале только снег да лампада,

корни древнего древа, завыванье метели,

одного не хватало – чтобы кони летели!

Но крылатые кони пронеслись и пропали

там, где ходит бульдозер с экскаватором в паре...

 

5.

 

Голос – будто в горле першит,

шёпот пересушенных уст, –

это на закате шуршит

утром пересаженный куст:

– Листья и побеги в пыли,

словно бы в древесной золе...

Вырвали меня из земли,

но остались корни в земле.

 

На земле великая тишь,

ветра нет сегодня на ней.

Разве на земле устоишь,

если не осталось корней?

Оказался вечер хорош –

выпало немного дождя.

Разве на земле проживёшь,

капли под землей не найдя?

 

Стану жить я словно во сне

столько, сколько Бог мне пошлёт,

и в любом подаренном дне

слышать: – Недолёт! Перелёт!

Сколько так ещё протяну,

смутную планиду дразня?

Ниточка ушла в глубину –

вот и всё, что держит меня.

 

Да ещё совсем про запас

смутную надежду храню

притулиться в горестный час

к четырёхобхватному пню.

Счёт забыв мучительным дням,

уроню слезою смолу –

зарыдаю я по корням,

и застонет он по стволу...

 

6.

 

Одно лишь названье – усадьба, палаты,

                         бим-бом, –

не очень просторный, не очень богатый

                          был дом.

Классический облик, платаны шпалерой,

                          бим-бам,

изысканно дом принимал кавалеров

                          и дам.

Съезжаются гости, друзья и соседи,

                          бам-бим,

и каждый себя ощущает в беседе

                          сво-им.

Радушный хозяин в ермолке учёной,

                          бом-бам,

ища аргумент, прикоснётся влюблённо

                          к то-мам.

Но эти тома были только начало,

                          бам-бом, –

в охрипших застольях всё чаще звучало:

                         – Грянь, гром!

Ну, вот он и грянул – немыслимой силы,

                          бам-бим;

где вечная бронза в часах говорила –

                          там дым...

 

7.

 

Пусть, раскаляясь, как ночной болид,

душа о всех униженных болит, –

в свой самый чёрный бесконечный день

не накликай стихию на людей.

И в день, когда взлетает в облака

твоя душа, возвышенно легка,

во имя распрекраснейших идей

не накликай стихию на людей.

Пожар, землетрясенье, мор и глад,

не разбирая, косят всех подряд,

а тем, кому их улыбнется нрав,

уж всё равно, кто виноват, кто прав.

Когда в разломах чёрный лик земли,

когда весь воздух в атомной пыли,

и смерть вступает в страшные права, –

кого спасут убогие слова?

В словах, стихию вызвавших на свет,

обратной силы, к сожаленью, нет:

вот грянул гром, и ураган прошёл,

и пулю не вернуть обратно в ствол!

Слетело слово, разошлись круги,

и там где свет сиял, теперь ни зги,

и всё кромешней хаос, всё лютей...

Не накликай стихию на людей!

 

8.

 

Накатило, закружило, разметало

искорёженными клочьями металла,

острозубыми осколками стекла,

белокрылыми летящими томами,

неожиданным холстом в тяжёлой раме, –

не оставило ни крыши, ни угла.

 

Накатила, разметала, закружила

бессловесная безудержная сила, –

вороньё над пепелищем, словно чад.

Стали люди, будто перекати-поле –

не по собственной уносятся по воле,

только корни их в земле кровоточат.

 

Закружила и не раз ещё закружит,

и по следу белой вьюгою завьюжит,

и на свете не останется следа,

не останется ни памяти, ни знака;

много лет меня преследует, однако,

ощущение дремучего стыда –

 

за беспамятство по собственной по лени,

за утраченные звенья поколений,

без которых всё без смысла на земле.

Мы, вручив себя машинам и трамваям,

забываем! забываем! забываем! –

нет следа на невстревоженном челе.

 

Пни корчуем, но совсем не для посева –

приозёрная лужайка облысела,

к небу кран вознёсся, солнцем осиян.

В бело-красно-голубых бетонных чащах

не заметишь ни корней кровоточащих,

ни асфальтом заутюженных семян.

 

Закричать бы!

                      Что-то в горле запершило...

Ой, закружит, как не раз уже кружило,

сдует странные строенья без корней.

И под силой бессловесною, тупою

станут люди, будто перекати-поле,

на земле...

                 А что останется на ней?!

 

9.

 

Останутся проломы и провалы,

воронки, шахты, скважины, каналы,

карьеры, катакомбы, щели, рвы...

Весь шар земной – чудовищные соты:

его пронзили разные пустоты,

упомнить все – не хватит головы.

 

Так что туда мы на зиму упрячем?

Как мёдом старым,

                            бесконечным плачем

заполнены объёмы этих сот;

а плач, стихая, переходит в слово, –

оно и будет отзвуком былого

и нашу боль сквозь время понесет.

 

Пройдут века томления и жажды,

но исступлённо верю, что однажды

не знаю кто, не знаю почему

те плачи сохранённые услышит,

слова прочтёт,

                      произнесёт,

                                        запишет,

и слово скажет доброму уму,

 

что мы прожили не совсем напрасно,

что мы,

           хотя и были слабогласны,

но услыхать старались Божий глас;

что, как могли, мы заполняли соты

рыданьем слов,

                        и, может, оттого-то

серебряная цепь не порвалась.

 

Тот мой двойник, не узнанный вначале,

сквозь наши потрясенья и печали

увидит Божий отсвет голубой

и, острым состраданием ведомый,

он сложит Плач о дереве и доме,

о людях в доме

                       и о нас с тобой.

 

Май - июль 1986 г.