Альфреду Шнитке

1.

Этот ход в граните

сделан не руками –

гляньте и сравните:

капля точит камень.

Медленно, но верно

падая веками,

так обыкновенно

капля точит камень.

Лёгкий звук паденья

тих и музыкален –

каждое мгновенье

капля точит камень.

Ряд морщинок вышел,

как стежки по ткани.

Кто по камню вышил?

Капля точит камень.

И цепочка трещин

следом за стежками:

с каждым годом резче

капля точит камень.

Были молодыми,

стали стариками...

Места нет гордыне –

капля точит камень.

Время в наших судьбах

движется рывками,

но в глубинной сути

капля точит камень.

Под спокойной крышей

стал маниакален –

днём и ночью слышу:

капля точит камень,

капля точит камень,

капля точит камень,

капля точит...

2.

Это было ещё до меня –

старый дом в окруженье осин,

и тихонько бренчит клавесин:

до-ми-фа, до-ми-ре, до-ми-ля.

Через комнату наискосок,

и в окно, и в лесок на бугре

он летит,

              до-ми-фа, до-ми-ре, –

этот лёгкий наивный вальсок.

Он летит,

               до-ми-ля, до-ми-фа, –

он грустит, улыбается он,

просыпается мой камертон,

робко пробует ноту строфа.

Мне такая назначена роль,

но ещё не исполнился срок:

это всё заготовлено впрок

для меня –

                 до-ми-ля, до-ми-соль...

Но зачем эта яркая медь,

эти потные щёки и лбы?

Из могучего чрева трубы

мой вальсок начинает греметь.

Люди! Милые! Будьте людьми!

Прекратите дурацкий парад!

Разве можно так долго подряд

до-ре-ми, до-ре-ми, до-ре-ми?!

Люди! Как же вам не надоест?!

...Но темнеет покинутый дом,

и сирена машины с крестом

оглашает осинник окрест.

3.

Об асфальт шуршат колёса,

мчатся мимо облака,

и жужжат большие осы

возле правого виска.

Путь какой-то невесёлый –

ни речушки, ни леска,

и жужжат большие пчёлы

возле левого виска.

На подъём идём поспешно

под мотора резкий вой,

и жужжат большие шершни

над склонённой головой.

У природы тварей много,

и жужжащих в том числе.

От жужжанья всю дорогу

я слегка навеселе.

Лучше грома, лучше шума

эта Божья благодать:

ни о чём нельзя подумать,

ничего нельзя сказать.

Рой висит воздушным шаром,

и в его густой тиши

двум серьёзным санитарам

улыбаюсь от души.

Рой пчелиный, рой осиный,

золочёный лёгкий рой...

Где вы, милые осины?

Где ты, сада дух сырой?!

А меня заводят в корпус

и ведут по этажу.

Я иду – сама покорность –

потихонечку жужжу.

4.

– Доктор,

               я знаю: это пинцет,

это шприц, а вот это – скальпель.

Вы меня просите выпить капель?

Доктор, ведь капельки точат камень,

а я – не каменный, вовсе нет.

Доктор,

            а этот коловорот –

тоже орудие хирургии?

Как вы сказали? И он, и другие –

чтобы извилины видеть нагие?

Зачем вы мне зажимаете рот?!

Доктор,

            со мной случается шок,

едва услышу запах наркоза...

Простите, я не расслышал вопроса;

это? – моя четвёртая проза:

я три предыдущих от страха сжёг.

Доктор,

            а знаете – слово стихи

ассонансно словам страхи и стуки...

Зачем это мне заломили руки?!

Доктор,  как жалки ваши потуги,

когда вы метите в пастухи!

Доктор,

            что это с вашим лицом? –

на нём не улыбка, на нём угроза.

Я же сказал – не терплю наркоза!!

Прощай навек, моя пятая проза!..

Доктор,

            не стыдно быть подлецом?!

...Мысли уходят, как влага в песок;

трижды оплаканный в скорбном хорале,

сам я куда-то лечу по спирали,

лишь в подсознании – тень пасторали:

лёгкий и нежный

                          наивный вальсок...

5.

Диванчики и кресла в голубоватом плюше,

в гостиной тихо-тихо и верхний свет потушен,

горят большие свечи в шандалах на рояле,

квартет играет Гайдна – Соната пасторале.

В голубоватых нотах изящна ностальгия:

гармония другая и времена другие,

где кружевная пена, где парики под пудрой, –

и выглядит соната то простенькой, то мудрой.

Мелодия воздушна, и с ней в ладу артисты –

седой виолончели раскаты бархатисты,

как медленная речка, альта густые звуки,

и нежно плачут скрипки о счастье и разлуке.

Диванчики и кресла в голубоватом плюше –

здесь не кричат в пространство:

– Спасите наши души! –

У всех, как и у Бога в последний день творенья

есть веские причины для умиротворенья.

Квартет играет Гайдна возвышенно и грустно,

и всё, что в наших душах застыло, заскорузло,

выходит на поверхность

                                     и, жалобно стеная,

парит над жёстким веком, как пена кружевная.

Кончается соната, и музыканты хмуро

к пюпитрам наклоняют забавные тонзуры.

Они не очень броски – изящная работа:

на четырёх затылках следы коловорота...