поэма

                         В.

ТЕМА: ВОКЗАЛ

Охапкой газеты,

                         и с хлебом и салом

неспешная трапеза – поезд не скоро.

Особенный дух всех на свете вокзалов,

жужжит бесконечная нить разговора.

О чём не узнаешь в нехитрой беседе,

когда тебя сводит случайная лавка!

О ценах на рынке, об ушлом соседе,

о том, что буфетчица – пьянь и шалавка.

А впрочем, довольно бывает свободы,

чтоб мысли в беседе померялись ростом,

взлетая сначала под гулкие своды,

и далее – в небо,

                          и далее – к звёздам,

и снова со звёзд возвращаясь на ящик,

где хлеб на газете, где сало мы делим,

где нам не компания вечно спешащий

командированный с толстым портфелем.

Он тоже при деле в цепях ожиданья,

и поезд, наверное, тоже не скоро,

но только его ожиданье – страданье,

вокзальному пиршеству вроде укора.

Не на день, не на два и не на неделю, –

мы попросту едем, дорогой влекомы,

поэтому сало по-братски мы делим,

и хлеб, и табак,

                        хоть совсем не знакомы.

– Дружище, о вашей посадке сказали.

Счастливой дороги до края лесного!..

Спокойно прощаемся мы на вокзале

и вряд ли когда ещё свидимся снова.

И будут снега за окном простираться,

когда и меня укачает плацкарта,

и нужно теперь лишь одно –

                                            постараться

поспеть в середину размокшего марта.

ВАРИАЦИЯ ПЕРВАЯ

Прощайте!

                 Вокзалы меня окликают,

и снова дыханье становится трудным,

и знаю, что это услуга плохая,

но все же себе я кажусь неподсудным.

Не важно куда и не важно откуда,

а только бы ехать, гася нетерпенье!

Так сладко томит ожидание чуда,

колёс разговоры, вагонное пенье...

Но только из всех, что по рельсам возимы,

мне нужен вагон совершенно особый –

такой, чтоб из осени в лето и в зиму,

из нынче – в недавно и в прошлое чтобы.

Он будет стоять в тупике за оградой,

молчащий, печальный и бедно одетый.

И вдруг я пойму, что на свете не надо

уютнее чудной гостиницы этой.

Она кипятком напоит постояльца,

и слово шепнет, и добавит азарта,

и нужно теперь лишь одно –

                                            постараться

поспеть в середину размокшего марта.

ВАРИАЦИЯ ВТОРАЯ

В бревенчатом домике тётушки вдовой

уютно трещат золотые поленья...

В наличии всё, чтоб насытиться вдоволь,

как Пушкин говаривал, негой и ленью.

Поленья трещат, и свистит в дымоходе,

и лес первобытный растет на окошке,

и под полом звуки ночные наводят

на сонные мысли о вкрадчивой кошке, –

о вкрадчивой кошке, чье имя – дремота,

и вот уже снятся какие-то лица...

Но вдруг возникает щемящая нота,

которая длится,

                         и длится,

                                        и длится.

И резкой тоскою она захлестнется

на шее моей –

                       уж какая тут нега! –

и тело плеснётся, как будто коснётся

его кисея заоконного снега.

Нет, нет, я не стану заламывать руки –

долой мелодраму и к чёрту смятенье! –

но где уж тут нега, когда мы в разлуке

и всюду твои силуэты и тени!

Я лампу затеплю,

                           оставлю записку:

мол, милая тётушка, право, да что вы... –

и двину до станции трактом неблизким:

там ночью, в четыре, проходит почтовый.

А здесь я не в силах уже оставаться:

мечта о гармонии – битая карта!

И нужно теперь лишь одно –

                                            постараться

поспеть в середину размокшего марта.

ВАРИАЦИЯ ТРЕТЬЯ

И всё же – неправда, и всё же – бывает,

и снова себе я кажусь неподсудным:

я выплыл, как на берег вдруг выплывает

моряк с далеко затонувшего судна.

Я сразу оглох от ночной канонады,

пушинками с палубы смыло мортиры,

и лопались толстые – в руку – канаты,

и в трюме отверзлись потопные дыры!

И был я растерзан, размят, уничтожен,

как если бы кара ниспослана свыше.

В глазах океана я просто ничтожен, –

и всё-таки,

                  всё-таки,

                                 всё-таки – выжил!

Разгулу стихий я оставил залогом

разодранный парус последнего рейса

и тихий бревенчатый домик за логом,

за лугом, за лесом,

                            за нитками рельсов.

И вот я стою, берега озирая –

чужие пески и чужие растенья, –

и были б они воплощением рая,

когда б не дознание светом и тенью:

над белым песком шелестяще-нагретым

встают миражи в ирреальности зыбкой –

твои очертанья, твои силуэты,

с твоею печалью, с твоею улыбкой, –

для взора отрада, для сердца награда, –

опять разновидность моряцкого фарта...

И всё-таки,

                  всё-таки,

                                 всё-таки надо

поспеть в середину размокшего марта!

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ТЕМЕ

Сперва это будет весьма интересно,

но необъяснимо с позиций научных:

молчащие люди текут бестелесно,

беззвучны колеса и рельсы беззвучны,

под сводами зала динамик затихший,

приезды с отъездами молча вершатся...

И только потом, километров за тыщу,

пойму: не использовал верного шанса.

На фоне молчанья и слабый мой голос

услышали б люди, напеву внимая,

но я промолчал, лишь о том беспокоясь,

чтоб дальше дорога лежала прямая.

И вовремя поезд,

                           и вот я уехал –

из двух вариантов один состоялся:

я выбрал молчанье – ни звука, ни эха,

не плакал никто и никто не смеялся.

Несётся мой поезд, мелькают пейзажи,

но в них замечаю следы одичанья.

Посты, полустанки и станции даже

упорно хранят гробовое молчанье.

И лишь временами доносится что-то,

доносится что-то, а что – и не знаю:

единственный голос –

                                  не голос, а шёпот, –

не шёпот,

               а чья-то мольба потайная...