2014

РЕВИЧ

Он меня не подначивал тонкой структурой сонета,
он меня не приваживал к хитросплетеньям венка
и сужденье своё не приглаживал формой совета,
а оценка была справедлива, строга, глубока.

Он, уверенный мастер, владеющий всем арсеналом,
называл рукодельем механику сборки стиха;
если ж правда была, оставался доволен и малым:
чтоб дышалось просторно и музыка чтоб неплоха.

Он не шёл никогда на базар многоликий и злачный,
из его болтовни для себя извлекая урок.

Проходили года. Он писал всё нежней и прозрачней,
и друзья понимали, что в нём прореза́лся пророк.

Понимали, конечно, но не говорили об этом,
ибо он приучал применять первозданно слова,
и довольно того, что он был настоящим поэтом
в силу знаний, и веры, и сути его существа.

Январь 2014

БАЛЛАДА О МАРАФОНСКОМ БЕГЕ

Марафон, как всегда, начинается кучно:
тесно-тесно стоят пятьдесят бегунов.

Поначалу забег развивается скучно –
и обычен расклад, и порядок не нов.

Трое-четверо-пятеро, группа за группой,
и неважно, кто сзади, кто вышел вперёд.

По асфальту дороги давай себе хрупай,
оторваться никто никому не даёт,

ибо помнится это и давит на нервы –
объявление вывесил оргкомитет:
все призы получает единственный, первый,
остальным ничего в награждении нет.

Вот и длится забег уже более часа,
кто-то выдохся явно, а кто-то – и скрыв,
и попытки уже начинают случаться
выбрать верный момент и рвануться в отрыв.

Но тотчас же семь-восемь участников бега
из числа сохраняющих дух до конца,
хорошо различая уловки стратега,
убыстряют шаги, чтоб догнать беглеца.

И теперь они движутся лидерской группой,
только резче дыханье среди тишины;
утверждает их опыт, надёжный и грубый:
те, которые сзади, уже не страшны.

К завершенью подходит страда марафона,
остаются не более чем полчаса,
и вот здесь-то, на грани последнего стона,
как-то резко начнут возникать чудеса:
этот парень, невзрачный, с лицом неприметным,
вдруг пойдёт обходить одного за другим,
словно это пустяк – сорок два километра,
словно раньше все силы не отданы им.

Он бежал и не ставил особой задачи,
ничего не прося, никого не виня,
и поймал совпадение сил и удачи,
состоянья дороги и времени дня.

Январь 2014

*   *   *

Сорок лет – это два поколенья,
не задавленных улочкой тесной,
но притом не испорченных ленью
от наличия манны небесной,

не уставших под огненной синью
грезить, ног под собою не чуя,
и не впавших в глухое унынье,
еженощно в пустыне ночуя,
и пришедших от этой юдоли
в край, принявший не всех благосклонно,
где не всем молока было вдоволь
и не всем было мёда довольно.

Сорок лет – это два поколенья,
живших просто, от рабства очнувшись,
переживших пустыни каленье,
не сломавшись и не изогнувшись,
и порою роптавших нелепо
на отсутствие супа густого,
и порой поддававшихся слепо
искушеньям тельца золотого,
и взошедших из этой юдоли
в край, где воля певуча, как птица,
где угрюмая рабская доля
только изредка горестно снится…

Февраль 2014

*   *   *

Мысли вязнут в земной бытовой паутине;
ничего не поделать – смирись и не сетуй,
ибо ты – лишь песчинка на фоне пустыни,
а пустыня – песчинка на фоне планеты.

А планета – песчинка в окрестностях Солнца,
где уже затруднён переход постепенный,
ибо Солнце с планетами вместе несётся,
как песчинка среди бесконечной Вселенной.

Вот прорыв паутины, где мысли увязли!

Ты с волненьем и страхом подходишь к порогу.

Не исчезнут заботы о хлебе и масле,
но решайся – и ты уподобишься Богу.

Февраль 2014

БАЛЛАДА О ДИССИДЕНТЕ

Когда в квартире собиралось вече,
он приезжал, садился в уголке
и так, бывало, сиживал весь вечер
с погасшей сигареткою в руке.

Ему довольно было чашки чая
и бутерброда с плавленым сырком.

Он просто молча слушал, отмечая
своё согласье небольшим кивком,
а если несогласие – то строго
двукратным поворотом головы.

А после возвращался одиноко
куда-то на другой конец Москвы.

Потом он до утра писал на кухне –

и это был оригинальный взгляд, –

и по каналам, лишь ему доступным,
переправлял свой опус в «тамиздат».

А после «голоса» передавали
прозрения, продуманные им,
но имя никогда не называли –

его скрывал надёжный псевдоним:

никто не знает – значит, и не выдаст,
на том извечно держится земля…

А в «перестройку» разрешили выезд,
и он уехал, чтоб начать с нуля.

В Израиле прибился он к журналу
с загадочным названьем «Двадцать два».

Об опусах его пошла сначала
негромкая, но внятная молва –

мол, пишет хорошо и ненатужно,

былое знает и о нём не врёт;
но вскоре стало всё это не нужно:
мир погрузился в круг иных забот.

Он попытался снова стать ценимым
и напечатал некий мемуар,
где подписался давним псевдонимом –

вот тут и поджидал его удар!

В журнал пошли звонки,

                         что тот, давнишний,
уж десять лет, как в мир ушёл иной,
и что под маской очевидца пишет
какой-то самозванец и больной.

И понял он, что городу и миру
не нужно фактов точных и прямых,
что люди бесконечно верят мифу –

от всех явлений остаётся миф.

Кого-то будет радовать шумиха,
кого-то, вероятно, раздражит,
но человек, что стал объектом мифа,
себе нисколько не принадлежит.

Февраль 2014

*   *   *

…Но ведь было же счастье такое,
ведь была же небесная милость –

лишь коснувшись подушки щекою,
засыпать и не помнить, что снилось!

Было счастье съедать что попало
без убытка для духа и тела,
только дух сокрушался, что мало,
да и тело того же хотело.

Было счастье захлёбно трудиться,
с головой погружаясь в задачу,
не боясь нарушенья традиций
и бесхитростно веря в удачу.

Но ведь есть это счастье поныне –

помнить всё так подробно и точно,
из былого сознательно вынув
то, что было и горько, и тошно…

Февраль 2014

*   *   *

                                                  В.

Трое суток в поезде скрипучем,
перед тем – три месяца в пустыне…

Верю, что не зря себя я мучил:
всё начнётся заново отныне.

Ел, и пил, и спал на верхней полке,

трое суток длились разговоры.

Красные пески ещё не смолкли,
только хватит, возвращенье скоро –

не назад к привычному притворству
и уже открытому обману, –

прошлое мучительно и просто,
будущее странно и туманно.

Верю – невозможное возможно,
лишь бы жизнь чудить не перестала!..

Поезд заползает осторожно
под навес Казанского вокзала.

Движется вагонное окошко,
словно рамка фотоаппарата.

Вот и ты – смущённая немножко,
на лице вопрос, но, видно, рада.

Я в пути мечтал, что жизнь иная
так начнётся, и боюсь поверить,
что отныне нас разъединяют
только тамбур, проводник и двери.

Февраль 2014

РЕКА

Она не Волга, не Дунай и не легенда вроде Тибра,
а просто-напросто река весьма обычного калибра.

Не глубока и не мелка, быстра и в меру полноводна,
в равнинной местности своей она течёт себе свободно.

По берегам её видны луга, селения и рощи,
проходят цугом города – и заводские, и попроще.

Из областных – всего один, солидный,

                                                         но не высшей пробы,
и ничего такого нет, что отличить её могло бы.

Ну разве что два-три моста, речной вокзал у областного –

и снова рощи и луга, и города и сёла снова.

И днём, и ночью плеск волны доносится, меня тревожа.

Подобная десяткам рек – и ни с одной из них не схожа.

А жителей окрестных мест

                                   нисколько не волнует сходство:
она приносит им дожди, она нужна для судоходства,
для доброй порции ухи, когда вечерний клёв удачен,
да попросту для красоты, которой ход реки означен.

А впрочем, что есть красота, поэтов давняя забота?

Необъяснимое вполне, неосязаемое что-то.

Пусть о тебе не говорят, пусть сочиняют что угодно –

незнаменитая река, теки по-прежнему свободно!

Март 2014

БАЛЛАДА О ВРЕМЕНИ

Он родился в шестьдесят втором.

В девяностом назревал погром,
папа с мамой нервничали очень,
думали уехать. Обошлось.

Но остались выдержка и злость –

в бизнесе находка, между прочим.

Шла удача десять лет подряд.

Стал он основательно богат.

Чтобы отдых мыслям дать и нервам,
он, не отлагая на потом,
возродить решил отцовский дом –

дом, сгоревший в давнем сорок первом.

Это дело стоило трудов:
не осталось никаких следов,
только на открытке довоенной

был рисунок, больше ничего;
архитектор изучил его
и создал проект первостепенный.

Дом построен – дом, а не дворец.

Со слезами на глазах отец
ходит по пустым и гулко-звонким
комнатам, и вспоминает он,
кем и как этаж был населён
в дни, когда он был ещё ребёнком.

Через месяц въехали. Живут.

Оказался не напрасен труд:
тихо, и просторно, и знакомо.

Тут бы поживать да наживать,
но в дому повадились бывать
призраки исчезнувшего дома.

Как-то ночью появился дед,
в старое пальтишечко одет,
сверху кепка, на ногах галоши.

Не во сне пришёл, а наяву;
говорит: – Я с вами поживу,
комнатёнку можно и поплоше.

Только небольшие дни прошли –

всех перебудив, за ним пришли
трое в штатском, с ними понятые.

Обыскали; что-то там найдя,
деда увели под шум дождя
в неизвестность, в сумерки густые.

Через месяц бабушка пришла,
тихо встала в кухне у стола,
около жаркого и салата,

и людей слова её прожгли:

– Зря вы в ваше прошлое пришли –

может  быть, отсюда нет возврата!

…Дом стоит уже с десяток лет.

Каждый день какой-то старый след
проступает, как на белом вакса.

И, похоже, бабушка права –

тут  свои у времени права:
жить – мученье, а куда деваться?!

Март 2014

*   *   *

Удача это или же беда,
а ежели беда, то что мне делать?

Автобус номер восемьдесят девять
везёт меня неведомо куда.

Поездка начиналась ясным днём,
но вот сгустилась темнота снаружи,
и я не знаю, где сейчас он кружит
и почему я очутился в нём.

Под шинами его стучат мосты,
плюются лужи и скрипит щебёнка.

Лишь фонарей желточная возгонка
слепит порою толщу темноты.

Автобус полон. Тесно у дверей,
в проходе стоя, можно не держаться,
но нет причины сильно раздражаться,
уж только бы доехать поскорей.

И полное молчанье. Ни словца
не слышно в этом рейсе страшноватом.

Не по себе безвинно виноватым.

Ни у кого не разглядеть лица.

Зачем же я уподобляюсь им,
как все, молчу, от скорости завишу,
и ничего за окнами не вижу,
и дорожу движением своим?

А если выйти и пойти пешком,
не зная ни дороги, ни погоды?

Так несуразно выглядят походы
с котомкой и убогим посошком!

И всё же выхожу, помяв бока
и в давке натрудив больную ногу.

А где-то там пустыня внемлет Богу.

И цель моя безмерно далека.

Март 2014

ВАСИЛИЙ ГРОССМАН

И книги, и заботы тяжких дней
как эти плечи хрупкие держали?

А тут ещё и громадьё державы
легло на них всей тяжестью своей.

Ей надобны послушные рабы,
а непослушных – сразу на колени!

Но вызревала мощь сопротивленья
в тяжёлой толще жизни и судьбы.

Содружество таланта и труда
сошлось в расплаве с мужеством героя –

в  горячей магме под земной корою
так вызревает горная гряда.

Разлом коры – и на века гранит
в ином обличье магму сохранит.

Март 2014

СТАНИСЛАВ ЛЕМ

Он врач и знает со студенческой скамьи,
что нет болезни от единственной причины.

Влияет всё – и атмосферные пучины,
и место жизни, и наследственность семьи.

Купанье в море, насморк, жареный миндаль
и капли в нос – но только эти, не другие, –

вот совпаденья для смертельной аллергии,
но вряд ли кто-нибудь поймёт, а это жаль.

Мы ищем там один-единственный ответ,
где сотня факторов, работающих вместе.

Порой находим – в это время, в этом месте, –

а рядом с нами бесконечный белый свет.

Пока мы видим лишь доступное для глаз,
он, как Солярис, изучает нас.

Март 2014

В СВОЕЙ КОМПАНИИ

Пожилой отец и школьница-дочь
идут в глубину экрана от нас –

мы видим их со спины.

Казалось, ничто им не может помочь –

все улики против на этот раз, –

и вот они спасены.

Стволы деревьев с обеих сторон
создают вертикальный видеоряд,
их фигуры – в этом ряду.

Это мастер снимал, потому что он
в финале дал нам этот парад
людей, одолевших беду.

А вначале отец пустился в бега,
ибо в убийстве был обвинён,
которого не совершал.

ФБР легко обнаружил врага,
но так нелогично действовал он,
что в конце концов убежал.

Осталась дочь. Он ей позвонил.

Его засекли. В наручники взят.

К финалу сюжет притих.

Этот фильм пожилой режиссёр сочинил,
пожилых актёров снимал подряд
и для зрителей пожилых.

Когда проживёшь семь десятков лет,
хочется, чтобы хоть иногда
неспешное шло кино,

и чтобы долго не вспыхивал свет,
и чтоб от людей уходила беда,
как в детской сказке, давно…

Апрель 2014

ЮРИЙ КАЗАКОВ

Ручьи, тропинки, пустоши, леса,
овраги, избы, мостики, перила –

как будто вся страна заговорила,
отдельные сличая голоса.

Платформы, полустанки, поезда
без лозунгов и соцсоревнований,
и ледоход медлительный и ранний,
и бурная весенняя вода –

во всём был звук, был запах, вкус и цвет,
и графика, и нежность акварели,
и с нежностью глаза в глаза смотрели
и отражали предвечерний свет.

И люди шли к укромному костру.

И свечечки дрожали на ветру.

Апрель 2014

ПАМЯТИ РЭЯ БРЭДБЕРИ

Нет, не казался с виду он душевно раненым –

наоборот, красив, богат и в гуще дел.

Но сам себе он представлялся марсианином:
сквозь человека просквозил и не задел.

Людей он знал – и на земле, и в космос двигая:
приземлены? корысти жаждут? ну и пусть!

А сам себя он представлял сожжённой книгою –

ушедший в лес её запомнил наизусть.

Он был пророком, колдуном, но не обманщиком –

он никогда не заступал за ту черту, –
и приучил нас пить вино из одуванчиков,
когда становится совсем невмоготу.

Апрель 2014

*   *   *

Хорошо после речи недлинной, –

где, когда – а не всё ли равно? –

чёрной горько-солёной маслиной
закусить молодое вино.

А ведь скажешь всего-то по сути,
что не сто́ит сомненья будить:
никому мы, конечно, не судьи
и себя только вправе судить.

Многословье поможет едва ли,
и даётся печать правоты
вкусом горько-солёных реалий
после нежной кислинки мечты.

Жизнь обычно скупа и сурова,
гладит редко, и то впопыхах.

Потому резонирует слово
в заповедных печальных стихах.

Глаз острей при свече стеаринной,
тоньше слух и послушней рука…

Вслед за кружкой вина и маслиной
возникает литая строка.

Апрель 2014

*   *   *

Наше время не уходит – оседает,
словно ил во взбаламученном пруду.

Толща памяти давно уже седая,
от неё я достоверности не жду.

Ил садится, каменеет постепенно,
образуя непрозрачные места.

Сверху медленно уходят муть и пена,

но у дна лишь нарастает темнота.

И сегодня представление такое:
жизнь понятна и прозрачна, как вода,
но лежат на дне, лишая нас покоя,   

все накопленные с возрастом года.

Что там было, где, когда и почему –

в камне спрятано: ни сердцу, ни уму.

Апрель 2014

ПЛУГ

Откопал премудрость мой старый друг,
позвонил, поделиться рад:

«Возложивший руку свою на плуг,
не оглядывайся назад!»

Я сижу с клочком бумаги в руке,
записал и читаю вслух.

Вижу поле и пахаря вдалеке,
вижу лошадь и вижу плуг.

Ах, какие давние это дела –

нужно очень много труда,
чтоб всегда на пашне ровной была
и глубокою борозда.

Потому у пахаря соль на спине
и ночами кости болят,
и старинная мудрость понятна мне:
не оглядывайся назад!

Где пора пахать, много мест вокруг;
а косить, молотить, молоть?

И трудись, не жалея спины и рук,
где поставил тебя Господь.

Если взял ты ручку и белый лист
и пошёл, сперва наугад,
если духом прочен и сердцем чист,
не оглядывайся назад!

Будь, идя за своей мечтой потайной,
в меру сложен и в меру прост,
и взойдут хлеба за твоей спиной
и поднимутся в полный рост.

Май 2014

*   *   *

                                         В.

Набегают волны на песок,
вызывая в памяти бросок
с этого сурового прибоя
к черноморской штормовой волне
в давний день, когда тебе и мне
не сияло небо голубое.

Продвигался медленно вперёд
лёгкий каботажный теплоход,
зарываясь то кормой, то носом.

Пассажирам, в том числе и нам,
только и смотреть по сторонам,
мучась вслух не заданным вопросом:

– Доплывём? …Доплыли хоть куда,
но потом сквозь долгие года
ощущенье странное тянули:
живы – а как будто наступил
мир, где под ногами донный ил,
живы – а как будто утонули!

Помнится с тех пор тебе и мне:
ил, разбаламученный на дне,
постепенно поднимался выше,
и, дыша субстанцией такой,
люди обретали свой покой,
ничего не видя и не слыша.

Проявив несвойственную прыть,
мы сумели выплыть и доплыть
к средиземноморскому простору,

где совсем иная глубина
в наших ощущеньях нам дана
и где воздух для дыханья впору.

Набегают волны на песок,
день горяч и небосвод высок,
а в стране, оставленной когда-то,
илистый зависший полумрак
что-то не рассеется никак –

видимо, природа виновата…

Май 2014

*   *   *

Болезни детства – корь и малярия.

Луг на Тянь-Шане – маков торжество.

Отец погиб на фронте. До поры я
не понимал сиротства своего.

Но в школе дрался, чтоб стереть обиды,
чтоб не́ были по крайности видны.

Я уезжал. Накапливались виды
благословенных уголков страны:
Одесса, Питер, Кишинёв, Черкассы…

А дома – страсти, киевский футбол,
и ожиданья долгие у кассы,
и долгожданный чемпионский гол.

Студенчества восторг и лихолетье,
влюблённости, топтанья у дверей,
и словно по спине тяжёлой плетью:
ты второсортен, ибо ты еврей!

Сомненья, поражения, успехи,
что по плечу, а что не по плечу, –

никак не зарастают эти вехи,
а ранами я звать их не хочу:

из этих всходов, замерших на годы,
потом стихи внезапные взошли,
и возрастали звуковые своды
над гулкими пространствами земли.

Иные эпизоды – просто малость,
десяткам-сотням остальных под стать,
но то, что мной под старость написалось,
я в юности не мог бы написать…

Май 2014

*   *   *

Нужна тишина, чтобы молча обдумывать жизнь,
а в мире сегодняшнем громкого звука – навалом.

Поэтому лучше намеренно ты откажись
от шумных застолий, от праздников и карнавалов.

Себя защитить попытайся от рёва турбин,
от стука колёс, от гудков корабельных в тумане,
и пусть журавлиный случайно замеченный клин
в далёкие странствия снова тебя не заманит.

Смотри свои сны или просто смотри на луну,
копи впечатления дня в тайниках и подвалах,
но в час тишины погружайся в свою глубину
в надежде на мир откровений, ещё небывалых.

И если случится тот мир невзначай обрести
среди повторений, ошибок и ложных находок,
добро бы запомнить дороги к нему и пути
и знаки-приметы на дальних и ближних подходах.

Да вот незадача – дорога потом не видна,
приметы теряются в гуще событий и встрясок,
и ты понимаешь: затем и нужна тишина,
чтоб снова спускаться и снова искать – без подсказок.

Май 2014

КНИГОТОРГОВЦЫ

К ним никто не заходит; наверно, они прогорают
и, наверно, горюют и даже, наверно, хворают.
Но взгляни, когда мимо идёшь, в приоткрытые двери –

и увидишь вполне обустроенных в книжной пещере.

За прилавком сидят в поворотном компьютерном кресле,
фолиант изучают, где давние годы воскресли,
и порой, зачитавшись, лавчонку открыть забывают
и в скупую торговлю ещё один гвоздь забивают.

Тут полно раритетов на полках в немыслимой толще,
а всего-то дороже какой-то журналишко тощий.

Подешевле получится, если с подобными вкупе,
да никто не заходит, а значит, никто и не купит.

А они не волнуются, старых долгов не считают,
а сидят за прилавком и старую книгу читают,
и надеются только, что если усилится смута,
эту книгу они присоветовать смогут кому-то.

Ведь пока они тут и стоят приоткрытые двери,
можно жить, сомневаясь и всё же в грядущее веря.

Но последние лавочки книготорговцы закроют
и талант человечества в грешную землю зароют…

Май 2014

ЛЕТО СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТОГО

Вот город Ош, и ранний свет в окошке,
и жалко спать, такие дни транжиря…

Старик на рынке продаёт лепёшки,
которые печёт в своём тандыре.

И очередь стянулась небольшая,
спокойно ждут, не говоря ни слова,
пока хозяин, головой качая,
не скажет громко: – Подходи, готово!

Я тоже жду, не очень понимая,
зачем я здесь, чего ищу с рассвета,
как вывела дорога непрямая
в киргизское расплавленное лето.

Немалый срок в Москве я жил вполсилы
и вовсе небеспочвенно тоскуя,
и словно наважденье мне гасило
и в окнах свет, и теплоту людскую.

А город Ош всё изменил немножко,
в быту простые радости наладив,
и вот я покупаю две лепёшки
и завтракаю в утренней прохладе.

Лепёшка с маслом, чёрный чай горячий,
чужая непривычная квартира,
и я, ещё недавно столь незрячий,
опять открыт для света и для мира.

Май 2014

БАЛЛАДА О НЕНАПИСАННОЙ КНИГЕ

                                                                                       В.

Вот история давняя, в сущности, очень простая.

Я был гостем поэта, принёс ему книгу в подарок.

Он читал эту книгу, негромко и редко листая,
на листах оставляя следы карандашных помарок.

И на стол положив, подытожил: – Хорошая книга,
но писалась – я так ощущаю – издания ради.

И умно, и добротно, а всё же не высшая лига,
не заслуженный мастер – сойдёмся на первом разряде…

Через год или два прибыл снова на это же место.

Вижу книгу на полке; подумал: а дай-ка открою.

В ней почти не осталось былого печатного текста,
а число карандашных помет увеличилось втрое.

Я поэту сказал: – Что за странная метаморфоза!

Вы могли дописать, да куда же печать подевалась?

Он ответил спокойно: – Поэзия – это не проза:
под обложкой жила и сама по себе развивалась.

Если хочешь, возьми, но не ради единого мига,
а на полку поставь и живи рядом с ней, выжидая:
постепенно дозреет, получится славная книга –

всё останется в ней, но внутри она будет живая.

Я вернулся домой и завет скрупулёзно исполнил –

в долгий ящик стола положил с рукописной тетрадкой.

И кончавшийся век те страницы собою заполнил –

я заглядывал в них, потому что сверялся украдкой.

Десять лет пролетело, и книга на свет появилась.

Я смотрю на неё, как на чудо смотрю неземное,
словно это она оказала мне царскую милость,
словно эти страницы написаны были не мною…

Май 2014

*   *   *

                                       Приедается всё,
                                       лишь тебе не дано примелькаться.

                                                                         Борис Пастернак

Забывается всё, лишь тебе не дано позабыться,
и когда никуда от забот и болезней не деться,
я могу убежать и в тебя с головою забиться,
бесконечно далёкое, близкое-близкое детство,

где стою без билета на задней площадке трамвая,
от кондукторши спрятан за спинами дядек и тёток,
где и мама живая, и бабушка Сара живая,

где не я, а родные в болезнях моих и заботах.

Изменяется всё, лишь тебе не дано измениться,
и опять я могу в горемычные шмотки одеться.

Словно в книге любимой, твои открываю страницы,
до мельчайших подробностей яркое, звучное детство,
где жива коммуналка, где комната в мокрых разводах,
где и холод, и голод, и много обид ядовитых,
и где взрослые судьбы без всякой надежды на отдых,
а мальчишечьи судьбы… да разве всё дело в обидах?

Обрывается всё, лишь тебе не дано оборваться;
убегаю в тебя и пытаюсь в тебе отсидеться,
хоть и знаю – беглец никогда не дождётся оваций,
но спасительно верю в тебя, моё доброе детство.

Я смогу возвратиться – душа отдохнёт на футболе
или в старом кино – и пойму, что и это оттуда:
равнодушие к благам, и долготерпение к боли,
и доверие к жизни, и всё же надежда на чудо…

Май 2014

*   *   *

Когда рождается гений, никто не знает об этом,
что предстоит ему стать учёным или поэтом,
но всё же некая странность будет в нём ощущаться,
пока из ребёнка он станет во взрослого превращаться.

Громче других или тише, медленней или скорее,
но всё-таки что-то будет в нём выдавать еврея, –

пусть не всегда по крови – по восприятию мира,
когда ещё дремлет разум, и не проснулась лира,

и рядом с тобою мудрые, одарённые люди –

но ты среди них единственный,

                                         другого такого не будет!

Ты уникален – поэтому себя не чувствуешь лишним
ни перед светской властью, ни даже перед Всевышним.
Тебя одного Он со́здал исполнить предназначенье,
и всё остальное поэтому не имеет значенья:
никто иной теорему так доказать не сможет,
и ноты так не уложит, и краски так не положит.

Такое еврейское счастье досталось тебе на долю –

от всех на земле отличаться,

                                         чтоб выполнить Божью волю
и на дороге, в которой многие грязь месили,
выдержать зависть и ненависть, отчаянье и бессилье.

А люди призна́ют: гений! – видя на то причины,
очень редко при жизни, чаще после кончины,
и будут одновременно, от умиленья растаяв,
носить на руках шарлатанов и попросту негодяев…

Июнь 2014

*   *   *

Лето кончилось как будто только вчера,
а уже почудился осени первый звоночек,

и наступили долгие тихие вечера
и за ними следом долгие тихие ночи.

Дневные заботы отосланы и улеглись,
ощущаешь себя возвышенно и свободно.

Настольная лампа, ручка и белый лист –

сиди и пиши всё что душе угодно.

А душе угодно, чтобы была стена,
высокая, из кирпича, и дом за ней двухэтажный,
и чтобы в саду при доме была тишина –

тишина такая, где слышится шорох каждый.

И чтобы в доме всю ночь светилось окно
и человек с видом сидел бессонным,
размышляя о том, что многое решено,
но что-то из жизни так и ушло нерешённым.

Что поделать? Осенний возраст, глухая ночь –

этот жребий обычен и потому не обиден,
и никто на земле уже не может помочь,
ибо дом в саду за стеною почти не виден.

В стороне от дорог ты выстроил свой редут,
оставив связи лишь по каналам быта.

Ну, а если путники по случаю набредут
и войдут в калитку, которая приоткрыта?

Ты полагаешь, они повернут назад,
когда увидят, что их никто не приветит?

Но возле дома тобой посаженный сад,
плоды на ветках, неяркое солнце светит.

И тишина, и только звенит родник
в дальнем углу твоего осеннего сада.

И если из путников кто-нибудь в это вник,
ты жил не зря, а бо́льшего и не надо.

Июнь 2014

*   *   *

На далёкие странствия и на долгие сроки
хорошо откликаются эти длинные строки.

В них пространство просторное не находит границы,
свет небесный не застится и молчанье хранится,
и дыханию ровному не возникнет помеха,
и к поющему голосу возвращается эхо.

Свадьбы, смерти, рождения, горьких судеб уроки
помещаются запросто в эти длинные строки.

Строчка сильно нагружена, а гляди – не провисла:
что-то в ней появляется сверх словарного смысла –

то, что в нас удивление и восторг вызывает,
то, что люди поэзией неспроста называют.

Мы критичны при чтении, мы насуплено строги,
но давайте послушаем эти длинные строки
в соответствии с рифмами, в соответствии с ритмом –

потаённая музыка о судьбе говорит нам.

О себе сокровенное что-то знаем отныне,
до чего не додумались в ежедневной рутине.

Июнь 2014

САД КАМНЕЙ

                                                   Александру Воронелю

Нет на земле ни травы, ни деревьев,

                                             а только камни на ней.

Хитро́ уложены эти камни в японском Саду Камней.

Пятнадцать камней составляют систему, но молва говорит:
всегда видны четырнадцать только,

                                            а пятнадцатый скрыт.

Откуда ни посмотреть на камни,

                                           приходится подтверждать –

видны из них четырнадцать только, а одного не видать.

Мудрец-философ придумал это, словно оставил знак:
любая жизненная проблема по сути видится так.

Сколько её бы ни изучали, а не узнаем всего,
для полного знания не хватает чего-нибудь одного.

Затем и нужна свобода воли – за нас не решит никто,
когда уравнений в проблеме двадцать, а неизвестных сто.

Труден поиск в такой системе её оптимальных корней –

вот и припомнилась древняя мудрость

                                            в японском Саду Камней.

Должна многофакторная система сделать дальнейший шаг,
а я достоверно, увы, не знаю, какой повернуть рычаг.

Но всё же решаюсь – интуитивно движенье моей руки,
и жизнь моей повинуется воле – и движется вопреки!..

Июнь 2014

ПРОЕКТ XXI ВЕКА

Завозят цемент первоклассный, высшей марки цемент,
который текуч при заливке, а застывает в момент.

Доставлена арматура – лучшей закалки сталь:
без алмазного инструмента её перепилишь едва ль.

Готовы стальные двери и в них номерные замки –

их открыть не сумеет медвежатник средней руки.

Готовы особые окна: они пропускают свет,
но в них глядеть бессмысленно – изображения нет.

И электронные чипы будут в каждой стене
улавливать каждое слово в шуме, как в тишине.

И лёгкие видеокамеры тайно будут висеть,
соединённые в зоркую непроходимую сеть.

И все эти приготовления преследуют цель одну –

срочно модернизировать «Матросскую Тишину».

Июнь 2014

*   *   *

В вагоне ночного поезда – единственный пассажир.

На нём худая шинелька, под ней служебный мундир.

Домой он едет с работы, когда уже спят везде,
за долгие годы службы привыкший к поздней езде.

Скрипит вагонишко ветхий, за окнами ни огня,
и машинист не сигналит, молчанье ночи храня.

Ветер заносит в окошко пыль и дорожную гарь.

Над полусгнившей платформой полуслепой фонарь.

От этого полустанка в двух километрах дом.

Усталый и полуспящий, он шагает с трудом.

Изредка тьму разрезает фонарика острый луч.

На крыльце под наличником привычно находит ключ.

Входит. Шинель снимает. В кухне включает свет.

Сумку с нехитрой поклажей ставит на табурет.

Ест и пьёт что придётся. И наступает пора,
когда в его подчинении тишина до утра.

Настольная лампа. Бумага. Очинены карандаши.

До самого до рассвета теперь сиди и пиши,
как едет в ночном вагоне единственный пассажир,
как велик и печален его одинокий мир,
как в этом печальном мире выжил бы он едва,
если б не дар Господень – складывать в лад слова.

Пускай занятие это возвышенно и смешно,
пускай никому на свете уже не нужно оно,
но ведь что-то останется, когда закончатся дни!..

Пиши теперь до рассвета, а на рассвете усни.

Июнь 2014

*   *   *

На стенке Кронгауз и Ревич – два фотопортрета,
два друга давнишних, два очень хороших поэта,
меня обучавших премудростям стихосложенья,
как жить и писать по велению сердца и правды,
а прежде всего – не унизиться до услуженья,
до полной покорности знакам редакторской правки.

Кронгауз твердил, и слова его были железны:

– Готовые блоки в строительстве только полезны,
а в нашем занятии бойся всего, что готово;
пусть голос негромок, но это твой собственный голос;
ищи непременно единственно верное слово,
и место твоё уникально, как Северный полюс.

А Ревич не раз и не дважды напомнил об этом:

– Когда сочиняешь – ты к Богу идёшь за советом;
и если услышишь, ты станешь немножечко зорче,
и если увидишь, что только тебе и открылось,
не будешь выпиливать лобзиком хитрый узорчик,
и будет прозрачность, и будет в стихах легкокрылость.

На стенке Кронгауз и Ревич – два фотопортрета;
в их лица гляжу я, и длится во мне эстафета.

Негромок мой голос, но верю в своё назначенье;
достойной, понятно, не каждая будет страница,
но громкое имя давно не имеет значенья –

ведь всё сохраняет Господь, что должно сохраниться.

Июнь 2014

ВОСПОМИНАНИЕ О ПИТЕРЕ

                                                                    В.

Был снег, мороз, на ветках толстый иней,
и быстрый перезвон трамвайных линий –

от этого кружилась голова, –

и музыка плыла на верхней ноте,
и я порой записывал в блокноте
какие-то внезапные слова.

И каждое гостиничное утро
на верхней ноте прерывалось мудро,
поскольку шли рутинные дела.

А музыка удачу обещала,
и белизна нам зренье насыщала
и до конца насытить не могла.

А вечерами в желтизне метельной
нам открывался город акварельный,
строенья, различимые едва, –

знакомые, но в новом развороте, –

и я опять записывал в блокноте
какие-то внезапные слова.

Был знак любви на уровне намёка –

в спектакле БДТ, в портрете Блока
и в памяти, живущей столько лет:

как первые касанья нас будили
и как слова внезапно приходили –

и уходили, но оставив след…

Июль 2014

*   *   *

Вьётся сна затейливая нить –

рассказать я долго не решался:
в нём я должен маме позвонить,
что в пути слегка подзадержался.

Покупал я белую фасоль
в подмосковной лавке-развалюхе,
где играли заданную роль
тёмные сварливые старухи:
крик одной про двери на засов,
крик другой про кошелёк пропавший…

В общем, от прилавка и весов
я ушёл не солоно хлебавши,
и придётся снова в общепит,
где всегда недёшево, да мило…

Мысль, что мама в Киеве не спит,
в этот миг меня остановила.

Шарю по карманам впопыхах
и – одно из впечатлений сильных –

вижу, что держу в своих руках
весь заизвесткованный мобильник.

Я причин тому не нахожу,
в размышленья тоже не пускаюсь:
по экрану пальцем провожу –

капли крови оставляет палец.

И тогда решил я, что дойду:

Подмосковье, Киев – это рядом.

Лезу на высокую гряду,
и старухи провожают взглядом.

Сверху по гряде идёт трамвай
прямиком до маминого дома.

Сам себе талдычу: – Не зевай,
слава Богу, это всё знакомо.

А в трамвае ругань, теснота,
жарко и трясёт невероятно.

Он идёт, я слышу, до моста,
а ведь мне-то надобно обратно!

Как же это промахнулся я?

Что мне делать – на ходу не выйти!

В сон мой добавляет колея
новые затейливые нити…

Надо выйти! Цель осознаю
и сквозь давку пробиваюсь к цели,
выхожу, растерянно стою
на угрюмой улице в Брюсселе.

Быть на ней уже случилось мне,
хоть она какая-то другая,
но мужчина в чёрной куфие,
как тогда, всё смотрит не мигая.

Этот взгляд, понятно, не сказал
ничего хорошего в итоге,
а направо – площадь и вокзал,
и, пожалуй, лучше делать ноги.
Снова рельсы, снова колея,
паспортные штампы на границе –

это неприкаянность моя
гонит, не даёт остановиться.

Сон, конечно, – полный произвол;
помнится однако, беспокоя…

Землю я на старости обрёл,
а вот время для меня – какое?..

Июль 2014

*   *   *

Растрачиваем запас
дорожной своей сумы.

Одни оставляют нас,
других оставляем мы.

Дорога идёт меж скал
всё выше и всё трудней,

и то, что на ней искал,
совсем не всегда на ней.

Понятен не каждый знак,
и небо над ней – не шёлк,
и дальше идти никак
с которыми раньше шёл.

Над пропастью – без перил,
попутчиков больше нет,
и ежели хватит сил,
лишь твой останется след.

Приемля волю Творца,
иди, не жалея ног,

теперь уже до конца

заведомо одинок.

Июль 2014

*   *   *

Империя всё ещё самая-самая сильная,
и денег, и войска в ней больше,

                                       чем где бы то ни было,
и мебель в империи всё ещё самая стильная,
и разум ещё отличает живое от мнимого.

Но в землях соседних давно уже варится варево,

и запах его постепенно заполнил империю:
костры развели издалёка пришедшие варвары –

живут у границ и, похоже, стремятся к доверию.

Доверие – славная вещь и достаточно нужная,
и бритые воины кое-где стали усатыми,
и кони от варваров ладят с большими конюшнями,
и слуги из варваров ладят с большими усадьбами.

В империи зреет идея совсем не коварная:
уйдёт император, который, увы, без наследника;
а если на трон – да вождя-предводителя варваров?!

Империя спит в ожидании шага последнего.

Июль 2014

АНДРЕЙ ПЛАТОНОВ

Был – по легенде – дворником в Москве,
болел, писал, не жаловал властей.

А что в его творилось голове,
знал Бог – но где нам до Его путей!

Замах титана человеку дан,
чтобы взлететь над скопищем конур,
и выкопан огромный котлован,
и выстроен прекрасный Чевенгур.

Легко словами мир заворожить,
да воплотить в реальность мудрено,
и в Чевенгуре так прекрасно жить,
что лишь на шею камень – и на дно.

Писал по-русски. Но к земле приник
и создал свой, платоновский язык.

Июль 2014

*   *   *

Это окно ночного, почти пустого трамвая:
смотрю наружу, а вижу только себя.

Жёлтые пятна, там, за окном, проплывая,
портят портрет, на фрагменты его дробя.

Я привыкаю к подвохам тряски вагонной,
и отчужденье больше меня не злит, –

я привыкаю к тому, что мир заоконный
необъяснимо с моими чертами слит.

Мой портрет сминается, рвётся на части
и возрождается снова во весь экран,
ибо я не свидетель событий, я их участник –

окружающий мир в моих ощущениях дан.

Его воспринять реально требуется сноровка;
только её накопишь, установишь закон –

тут водитель объявит: – Конечная остановка!
Трамвай уходит в депо – освободите вагон!

Июль 2014

ОРѲОГРАФIЯ

Это старая книга по-русски –

твёрдый знак в окончаниях слов,
ять, фита́ и другие нагрузки
в нарушение первооснов.

Поначалу читать трудновато:
лѣсъ – не лес и рѣка – не река;
еръ, на слово налипший, как вата,
отвлекает вниманье слегка.

Но потом замечаешь глубины:
миръ – покой, а вселенная – міръ;
где казалось, что корень единый,
оказалось – единый мундир.

Кто-то скажет – разъятие тени,
мне же сущности видятся в ней.

Ѣдкій сокъ ядовитыхъ растеній

на сознание давит сильней.

Но, увы, грамотей вне почёта,
тонкий поиск ушёл в забытьё.

А ведь чтение – тоже работа;
нет охочих уже до неё.

Август 2014

СМЕШАННЫЙ ЛЕС

                                                           В.

Смешанный лес – не дубовая роща,
не корабельный возвышенный бор.

Он победнее, и выглядит проще,
и для фантазии меньше простор.

Но углубишься в его светотени,
в мягкие тропки, в глухой сухостой –

скромные лики знакомых растений
тронут неброской своей красотой.

Взгорок окрасится россыпью ягод,
мох оттопырится стайкой маслят…

Может быть, на день, а может быть, на год
лес прикуёт созерцательный взгляд.

Двигаться будешь неспешно и чутко,
как бы бесцельно, но чутко, пока
не набредёшь на звучащее чудо –

тихо-прозрачный напев родника.

Смешанный лес – не таёжная чаща,
где потеряется и следопыт.

Можно встречаться то реже, то чаще –

смешанный лес не запомнит обид.

Души людские всегда беспокоя
тайной доступности, скрытой от глаз,

это и время, и место такое,
что соразмерно любому из нас.

Август 2014

*   *   *

Вовсе не надо быть проницательным или хитрым
или блестяще владеть своим учебным предметом.

А просто кто-то рождается с таким особенным фильтром
на звучание слов – он-то и станет поэтом.

Он может быть погружён в заботы вполне бытовые,
он может быть невнимательным к доносящимся стонам,

но вот какое-то слово он слышит, словно впервые,
и оно на время поселяется в нём камертоном.

И от этого слова, как от семечка в грунте,
появится тонкий росток, ведущий к другому слову,
и эта пара с оттенком радости или грусти
для продолженья строки некую даст основу.

Два слова – два ударенья – это начало ритма;
он может ради напева смениться не раз и не дважды:
на это влияют аллюзии, на это влияет рифма,
но всё подчиняется главному – утолению жажды.

Слова образуют строки, строки текст образуют;
слово, прошедшее фильтр, словно бы обновится.

Вряд ли эти стихи кого-нибудь образумят,
но кто-нибудь остановится и кто-нибудь удивится.

Может быть, поначалу себя ощутит неловко
тот, в котором возник отзвук стихотворенья.

Но чтоб уточнить дорогу, надобна остановка.

Чтобы жизнь уточнить, надобно удивленье.

Август 2014

*   *   *

Человек не родится учёным, пророком, поэтом:
Божий дар в нём живёт, но не сразу объявит об этом,
и развить этот дар или, скажем, упрятать подальше –

от условий зависит, от детства, от случая даже.

Человек не родится пророком, поэтом, учёным:
нужно хлеба поесть, самому разобравшись, почём он,
и услышать призывы от грешной земли и от неба,
и понять, что призванье сильнее, чем стоимость хлеба.

Человек не родится поэтом, учёным, пророком,
а становится им, не заботясь о месте высоком,
непрерывно трудясь, не считая свой труд за мученье,
чтобы с помощью дара исполнить своё назначенье.

Август 2014

*   *   *

Чтобы выжить, работает схема простая:
рыбы, птицы и звери сбиваются в стаи;
единичная особь бессильна – она
на съеденье заведомо обречена.

Люди тоже сбиваются в стайные группы;
пусть границы меж ними размыты и грубы,

но для стайных задача проста и легка:
пожалеть своего и прогнать чужака.

Что же делаю я, не вписавшийся в стаю?
я отдельно – я старые книги листаю,
я отдельно – я старые фильмы люблю,
я отдельно – я трезвый, а все во хмелю.

Я отдельно – я лишь перед Богом в ответе;
я стараюсь понять: а зачем я на свете?

Я стараюсь понять, и не нравятся мне
те ответы, что в рамках висят на стене.

Единичная особь должна разобраться:
так ли надобно ей это стайное братство?

Слава Богу, ещё не последний звонок,
но чем дальше, тем более я одинок…

Август 2014

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПРИЧАЛУ

Я вернулся в край заповедный,
где стоял причал неприметный
на реке, не очень широкой,
но спокойной, чистой реке.

А прошли немалые сроки;
вот опять заря на востоке,
и опять в тишине рассветной
на причальной стою доске.

Я стою, удручённый малость:
от причала что и осталось –

нет ограды и нет настила,
а вот именно что доска.

А река как воды катила,
так и катит. Встаёт светило.

Где в душе мечта улыбалась,
подступает уже тоска.

Сваи сгнили, торчат неровно;
для ремонта лежали брёвна –

увели их люди лихие,
на траве только тяжкий след.

Остальное – дело стихии,
довершит. А места такие –

населенье уснуло словно,
не опомнится столько лет!

На округу гляжу устало,
мне злорадствовать не пристало –

для души, без того печальной,
дополнительный горький знак.

И стою на доске причальной,
трудно памяти изначальной:

то, что было, и то, что стало,
совместить не может никак…

Август 2014

*   *   *

Через дорогу – частное владенье:
участок в два дунама за оградой,
на нём неброский невысокий дом;
деревьев много – значит, дом под тенью;
густой кустарник выглядит преградой,
на взгляд одолеваемой с трудом.

А сам участок, под крутым уклоном
спускаясь вплоть до полотна дороги,
для глаз открыт и круглый год цветёт,
и все цвета палитры на зелёном
нам видятся, как добрые итоги
простых, но продолжительных забот.

Свой прочный дом, покой и вдохновенье,
и сад в цвету, и нужные заботы,
и что же лучше можно предложить?

Живи, используй каждое мгновенье
и узнавай непознанное что-то, –

ещё бы только не мешали жить!..

Сентябрь 2014

*   *   *

Любимая забава писателей-фантастов:
отправить персонажа по времени назад
не очень отдалённо – так, лет на полтораста,
смешных анахронизмов накапливая ряд.

Герой, попавший, скажем, в салон аристократа,
не знает, как держаться – стоять или присесть;
и трапеза в харчевне сюрпризами чревата:
что заказать, не знает, и как всё это есть.

А персонаж – историк, недурно образован
и просто по природе догадлив и умён.

И всё же для прокола немало есть резонов:
не знает цен, злоречий, влиятельных имён.

С десятком лиц известных он помнит, что случится,
но им о том поведать, конечно, мудрено.

Реальность непохожа на книжные страницы,
реальность непохожа на кадры из кино.

Под грузом разночтений немудрено прогнуться,
когда тебе реальность рождением дана,
и человек не может в прошедшее вернуться.

Да, человек не может. А целая страна?

Сентябрь 2014

*   *   *

                                                                                  В.

Уроки выживания чему-то научили,
но можно оценить и так, что просто повезло:
и в сорок лет начать с нуля, и в пятьдесят четыре,
и в семьдесят быть выбитым – и снова сесть в седло.

Ну, повезло, случается; по существу не споря,
напомнить, что душа была, характер был и труд?

Случился двадцать лет назад наш городок у моря,
а мог случиться в глубине сибирских дальних руд.

Но сдёрнуть скатерть со стола со всей на ней посудой,
в мешок собрать и унести, и новую постлать…

Душа, характер, труд – и что, пускаться в пересуды?

Мы просто так устроены, что повезёт опять!

Сентябрь 2014

*   *   *

Он был драматургом, актёром, певцом, режиссёром кино;
о прочих его ипостасях сегодня судить мудрено,

но он оснастил водевильчик таким искромётным стихом,
что впору твердить о поэте, и даже весьма неплохом.

Ещё он писал натюрморты, ещё занимался резьбой
и две мемуарные книги изящно заполнил собой.

Имел репутацию сноба, ценителя марочных вин;
забот на бригаду хватило б, а он управлялся один.

Потом он внезапно скончался не старым и не молодым;
известность, довольно большая, ушла, как с пожарища дым.

Лицо промелькнёт на Ю-Тьюбе –

                                     случайный компьютерный клик, –

и кто-то процедит небрежно: – А чё, даровитый мужик!

Людей даровитых – десятки, и сотни, и тысячи, но…
Он был драматургом, актёром, певцом, режиссёром кино.

И где-то висят натюрморты. И где-то пылится резьба.

Он жил, как судьба повелела. А только одна ли судьба?

Сентябрь 2014

СТИХОСЛОЖЕНИЕ

Тревожный звук – откуда, не пойму,
и вот я весь, от пяток до залысин,
на некий срок от боли независим,
готов послушно следовать ему.

Но надобно сперва определить
тональность, громкость и состав оркестра.

А улица, лежанка или кресло –

неважно, где звучание продлить,
чтобы возникли первые слова
в тональности, пока ещё до смысла,
и чтоб в оркестре пауза повисла –

проверить, что мелодия права.

И слово к слову мягко подвести,

как две недальних клавиши рояля,
чтобы они в соседстве постояли 

и общий звук смогли произвести.

Так шаг за шагом – где уж тут покой! –

идя, сверяться вдумчиво с истоком,
чтобы с пути не сбиться ненароком,
строку соединяя со строкой.

И не бояться слов совсем простых,
хоть слово – матерьял, конечно, ковкий,

и лишь тогда заняться оркестровкой,
когда вчерне уже построен стих.

И, от себя сомнений не тая,
пройти весь путь ещё раз – от начала,
и вслушаться в звучание финала,
и прошептать: – Неужто это я?..

Сентябрь 2014

*   *   *

Я не тот, что вчера, ибо что-то во мне изменилось;
что конкретно, не знаю, а впрочем, и знать не хочу.

Мне довольно того, что давно уже мама не снилась,
о других переменах я попросту здесь умолчу.

Мир стремительно нов, и, как прежде, болеть за «Динамо»
опрометчиво даже – там нет никаких киевлян.

В европейских столицах зелёная краска ислама
вытесняет цвета опрометчиво ласковых стран.

В мире этом приходится хочешь не хочешь меняться;
понимаю, конечно, – мой поезд ушёл, и давно.

За каким-то жлобом, но с айподом в руках, не угнаться,
социальные сети и жизнь совместить мудрено.

Остаётся держаться за вещи, знакомые с детства, –
за любимые книги, негромко звучащий рояль, –
что получены мною от прошлого века в наследство
и должны быть отправлены дальше – а некому, жаль.

Осознанье судьбы никогда не приходит случайно –

это трудный итог, многолетний, дневной и ночной.

Я не тот, что вчера, – и я тот же, что был изначально:
неизменен в любви и в поклаже своей за спиной.

Сентябрь 2014

*   *   *

                          Я вспомнил города, которых больше нет…

                                                                      Арсений Тарковский

Мне снятся города, которых больше нет,
поскольку нет меня на улицах, в жилищах,

а без меня никто те улицы не сыщет
и без меня в домах не загорится свет.

Мне снятся города, что смолкли навсегда –

в концертных залах их не услыхать ни ноты,
и в небе не летят оттуда самолёты,
и на стальных путях застыли поезда.

На месте этих мест Везувий жизни лих:
густой людской поток заполнил тротуары,
там каждый день звучат и залы, и базары,
те города живут, но я не знаю их,

ни улиц, ни дворов, ни потайных примет –

лишь снятся города, которых больше нет.

Октябрь 2014

СТЕНА

Поэма

                                                                                    В.

1.

Были очень жители города объявленьем удивлены:
«Приглашаются археологи для расчистки старой стены».

Да нужны не просто с лопатами те, кто в этом деле умел,
а кто с крупными артефактами на раскопках дело имел.

Город старый, но весь разведанный,

                                  весь пройдённый за слоем слой.

Что ж ещё учёным неведомо из того, что не под землёй?

Но недолго выглядел тайною и характер, и фронт работ:
улетучилось всё случайное, люди вспомнили место, год.

Из молвы сложилась история, не казавшаяся враньём,
о строительстве крематория и особой стены при нём –

как людские судьбы рельефами на металле стали видны,
как тяжёлым катком проехали по создателям той стены…

2.

Жили-были он и она – художники по призванью,
но за полвека «муж» и «жена» – все их почётные званья.

Вместе окончили институт; срывая догмы коросту,
выбрали свой преддипломный маршрут

                                               на заполярный остров.

Мир был красочен и велик, таинствен, красив без меры…

Вернулись домой. Рисовали для книг,

                                               расписывали интерьеры.

Холсты их были весьма хороши, но всё им казалось мало:
делали фрески и витражи, работали по металлу.

Были проекты: автовокзал, большой пионерский комплекс…

Однажды им архитектор сказал, что объявляется конкурс
на освоение планом одним двух больших территорий:
справа – есть кладбище, рядом с ним

                                               должен быть крематорий;

слева – террасные склоны холма, внизу речушка струится,
как будто просится местность сама

                                               в Парк Памяти превратиться.

Жизнь и смерть, судьба и война, объёмы, линии, пятна…

Так впервые возникла Стена в замысле непонятном.

3.

Двести тринадцать метров. Полных тринадцать лет.

Медленно вызревает крематорский сюжет.

В спорах и соглашениях, вдвоём и наедине –

семь лет из этих тринадцати отданы были Стене.

Нет на земле бессмертия, не нужно об этом врать –

каждому человеку приходит час умирать.

Тяжек обряд прощания для остающихся жить.

А ежели вдоль дороги фигуры расположить,
в которых люди обряда – из тех, кто в силах смотреть, –
каким-то краем сознания узнают и жизнь, и смерть?

Любовь, материнство, детство, труд, болезни, война,
творчество и неволя, музыка и тишина –

всем проявлениям жизни, наверное, нет числа, –

и рядом с каждым возникнет смерть, что его унесла.

И пониманье забрезжит, что это единый поток;
он справедлив несомненно, хоть несомненно жесток:
нужно для новых всходов гущу трав прополоть,
и мы сохраняем память, когда исчезает плоть.

4.

Стена идёт вдоль водоёма и отражается в воде.

Семью почти не видят дома, они живут в своём труде.

Стена из железобетона – опора для тяжёлых масс,
и к ней приварен многотонный

                                стальной извивистый каркас.

И постепенно обрастала Стена фигурами людей:
листы чеканного металла крепились намертво на ней,

и каждый лист своим рельефом,

                                что был похож на вымах крыл,
порою выглядел нелепым, порою непонятным был.

Но с остальными на каркасе он позволял найти предел –

свод всевозможных ипостасей живых фигур и мёртвых тел.

…Прошёл – а впечатленье длится,

                                     как будто нет конца Стене:
тела, фигуры, позы, лица – не на металле, а во мне,

как будто я иду в потоке, лишь небеса над головой,
и для кого-то вышли сроки, а кто-то, как и я, живой.

У крематорского порога со всеми вместе я пойму,
что нет начала у потока и окончанья нет ему…

5.

Произошло немыслимое что-то,
и что с того, что в памяти – века?

День наступил, и принимать работу
приехал Первый секретарь ЦК.

Ему-то ни к чему идти в потоке,
над ним не властна времени коса!

И что ему истории уроки?
И что ему другие голоса?

Он бог и царь, он время поучает –

его немногословный баритон
одно лишь послушанье излучает:

– Закон вам нужен? Это я – закон!

Вы думали, я стану здесь молиться
и тратить драгоценные часы?

Я вижу на стене чужие лица
и явно не славянские носы!..

Сел в лимузин и не простившись двинул;
решенье после челядь подала:

тут не помогут ни песок, ни глина;
залить бетоном – вот и все дела!

Чтоб разрушать, таких всегда немало;
опалубку за месяц возвели,
и триста многотонных самосвалов

в атаку на искусство поползли.

6.

Десять лет несмирения. Двадцать лет ожиданья.

Никакими сравненьями не опишешь страданья.

Жить не хочется, ежели не поверить надежде,
что Стене посчастливится стать такою, как прежде.

Вот придут археологи с инструментом, терпеньем
и годами накопленным осторожным уменьем,
и начнут разрушение – не спеша, монотонно –

с виду неподдающейся оболочки бетона.

Нет на свете бессмертия, но и нет матерьяла,
чья бы прочность заведомо против рук устояла.

Примитивны орудия – молоток и зубило,
но рука неустанная пядь за пядью дробила,
и гарантия слышалась в дроби той неустанной,
что Стена восстановится в красоте первозданной!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  

Ах, царица-фантазия! Завлечёт и заманит,
а события строятся не в душе, а в кармане,
и любую фантазию пониманье остудит,
что художники нищие – денег нет и не будет.

Современникам дела нет до вчерашних историй:
что им стены с картинками? Там завод-крематорий,
там расширены площади, да и печи мощнее,
а забота душевная – как управиться с нею?

Вы своё объявление опрометчиво дали,
пусть уходит фантазия в невозвратные дали!..

7.

А почему бы нам не помечтать,
как новая возникнет в жизни веха
лет через двадцать или двадцать пять,
а то и в срок не меньше полувека?

И эту веху назовут Стена,
как чудо, что погибло под бетоном.

Она повторно будет создана
по чертежам и снимкам сохранённым.

Внимательный компьютерный расчёт
не будет ни ненужным, ни нелепым,

А мощный лазер воспроизведёт
тончайшие оттенки барельефов.

И то, о чём никто и не мечтал
в полёте своего воображенья, –

сверхпрочный синтетический металл
навечно примет все изображенья.

И всё ж чего-то будет не хватать –

так скажет скрупулёзная проверка

лет через двадцать или двадцать пять,
а то и в срок не меньше полувека.

И лишь тогда свой возродит заряд
поток многофигурный и великий,
когда в нём деликатно разместят
художников измученные лики.

В рельефах этих, правды не тая,
потомки их о главном не забыли:
весь краткий миг земного бытия
две зыбких тени слившимися были.

«Бог сохраняет всё», – сказал поэт,
и даже в революциях и войнах.

Он Стену тоже сохранит как след
двух ярких жизней, честных и достойных.

Она войдёт в привычный обиход,
красива и мудра неоспоримо,
как в наши дни вошёл водопровод,
сработанный ещё рабами Рима.

Октябрь 2014

ОТАРА

Овчар ведёт отару неспешною тропой –

на пастбище сначала, потом на водопой, –

а впереди отары козёл идёт всегда:
рога его крутые, седая борода.

Отара растянулась, отстанут – не найти,
и носятся овчарки по сторонам пути,
отбившихся пугают – такая вот игра!

Никто не замечает в сторонке овчара.

Куда идти отаре, решает он один,
овечий бог незримый, козлиный господин.

Когда он принимает свой блеющий парад,
всё про отару знает его хозяйский взгляд:

достаточно ли шерсти набралось на боках,
и шашлыков на рёбрах, и сала в курдюках…

Овчар ведёт отару неспешною тропой –

сперва ведёт на стрижку, а после на убой.

Октябрь 2014

*   *   *

Не часто умирают на реке
от людных поселений вдалеке;
не часто умирают на песке
в невыразимой тишине пустыни;
а чаще – на простынке городской
в больнице, переполненной тоской,
или в квартире, где для глаз покой,
а память – словно муха в паутине.

Он смотрит в приоткрытое окно:
там неба голубое полотно –

всё, что теперь ему отведено
из некогда большого окоёма.

А в памяти всплывают города –

и те, где быть случалось иногда,

и те, где жил он многие года,
где всё до проходных дворов знакомо.

И ловит он себя на том сейчас,
что те виденья тягостны для глаз,
как  фильмы, что смотрел по многу раз
и ныне принимаешь равнодушно.

А ежели пройти за первый слой,
окажется – в реальности былой
и улицы как будто под золой,
и атмосфера словно безвоздушна.

А здесь дышать – отрада день-деньской,
и не сравнить с пустыней и с рекой,

и он плывёт и чувствует покой,
как пассажир последнего парома…

А за окном вечерняя заря;
свой день последний он прожил не зря,
Всевышнего за то благодаря,
что на закате оказался дома.

Октябрь 2014

*   *   *

                                                          В.

Бывает же порой такая благодать!

Угодно без причин расщедриться природе –

обычный шум ветвей с обрывками мелодий
легко перемешать и музыку создать.

Два дерева стоят, открытые ветрам,
а за спиной у них – лишь горизонта кромка,
и музыка звучит просторно и негромко,
давая отдохнуть натруженным ветвям.

То жёлтый жар пустынь приносит суховей,
то ливневый муссон примчится с океана,
но местность такова, что ветер – постоянно,
и музыка всегда под сводами ветвей.

Два дерева ведут мелодию свою
с годами всё верней, с годами всё упрямей.

Они уже совсем переплелись ветвями
на краешке земли, на самом на краю…

Ноябрь 2014

ВАХТА

                                                        В.

Полярный мыс, у мыса – островок
и домик посредине островка.

И если даже запасёшься впрок,
жизнь в этом доме вовсе не легка.

Рутина измерений каждый день,
метеосводок ритуал простой…

Никто не спросит: лень тебе, не лень?

И чем ты занят вне рутины той?

И наизусть привычный окоём.

И наизусть привычный разговор.

И круглый день, и круглый год – вдвоём,
для раздражений явно есть простор.

И постепенно для дневных обид.

И постепенно для ночной тоски.

Но если только это зазнобит,
они умеют взять себя в тиски.

И переждать минуту или две,
и отогнать угрюмое клише,
и снова головою к голове,
и телом к телу, и душой к душе.

Как будто провидением ведом,
их выбор начинался тут с жилья:
не просто дом, а их семейный дом,
а в доме служба, вахта и семья.

По точкам ежемесячный обход,
вне графика – когда ремонт возник,

и гости три-четыре раза в год
с доставкой пищи, топлива и книг.

И нет охоты к перемене мест
и к измененью вахтенного дня,
и милое лицо не надоест,
и не наскучит милая стряпня.

От островка на мыс прямой маршрут,
а там по расписанью корабли…

И всё ж они отсюда не уйдут,
как пахарь не уходит от земли.

Ноябрь 2014

*   *   *

Угольный запах старых вокзальных путей,
зрак светофора горит притягательно-ярко…

Игры-забавы послевоенных детей –

кто-то кричит: – Братва, айда на Товарку!

А на Товарке для нас что ни день – чудеса:
то типографские шрифты, а то киноплёнка.

– Это не трогать! – охраны звучат голоса,
но без угрозы – ну, кто же обидит ребёнка?

Мимо депо, где застыл паровоз-исполин,
к тем тупикам, где сокровища нашего лета:
ладно уж сода, а если пироксилин?
ладно уж гвозди, а если свинцовая лента?

Всё уносилось нами в домашний запас –

в игры-забавы, коллекции, фонды обмена…

Мамы и папы порою пороли нас –

мы убегали сызнова и непременно.

Там, на Товарке, приметы жизни другой,
не похожей на нашу, загадочной и прекрасной, –

не серый асфальт, а гудящий рельс под ногой,
весь мир цветной, пахучий, острый, опасный!

Он до сих пор отчётлив и не забыт,
вспомню подробности – даже сегодня жарко.

Целая жизнь: богатства – и скудный быт,

целая жизнь: серый асфальт – и Товарка!..

Ноябрь 2014

*   *   *

Какой оглушительный ливень,
расцвеченный связками молний,
колотит по крышам и окнам,
начало зимы знаменуя!

А связки – из ломаных линий,
а гром всё грохочет, не молкнет,
а почва обмякла, намокла
и шепчет молитву земную.

А далее на две недели
одна водяная рутина:
безликая серая вата
и дождь без конца, без просвета.

Глаза бы мои не глядели
на скучную эту картину!

И правда, в окне пустовато,
как будто и не было лета.

Ну, ладно – не всё же красо́ты, –
они соответствуют срокам:
есть время в окно заглядеться
и время в себя углубиться.

Дождливые дни – это соты,
куда собираю по крохам
всё то, что уловлено сердцем
без фраз и ненужных амбиций.

Ноябрь 2014

*   *   *

По привычке мы всё ещё пишем,
всё надеемся – кто-то услышит,

а ведь сами не очень-то слышим
тех, которые всё ещё пишут.

Слабовато звучим, глуховато,
словно голоса нет от удушья:
всё пространство заполнила вата
безучастия и равнодушья.

А с годами она всё плотнее –

вот уже и вдыхаем со стоном,
привыкаем и миримся с нею
и с дыханьем своим затруднённым.

Впрочем, слышится – редко, но всё же! –

полнозвучно, просторно и внятно
чей-то голос; и что, растревожит?
Нет, добавятся белые пятна:

мы не знали, кто он и откуда,

да и знать не желаем поныне.

А ведь это – реальное чудо,
как роса на рассвете в пустыне…

Декабрь 2014

*   *   *

Каждый прожитый год прибавляет своих впечатлений –

первым делом, потерь, недородов и недомоганий,
словно кто-то хотел бы поставить тебя на колени,
ибо жить-прозябать с каждым днём

                                                          всё трудней и поганей.

Каждый прожитый год – это опыт, который не учит,
потому что событие не происходит повторно,

а дорога с подъёмом становится попросту круче
и при этом она никогда не становится торной.

Каждый прожитый год, тем не менее, дарит удачи –

в ежедневном труде и нежданные, как откровенья,
словно кто-то тебе помогает, лицо своё пряча
и его открывая лишь изредка и на мгновенья.

Даже нет, не лицо – ощущенье прицельного взгляда,
словно смотрит судья –

                          справедливый, и мудрый, и строгий.

Остаётся тебе пониманье себя как награда:
есть что вспомнить в конце этой самой неторной дороги.

Декабрь 2014

*   *   *

Я прожил день из разных дел
и подвожу итог:
я делал то, что я хотел,
и то, что делать мог.

Гарантом качества работ,
вершащих те дела,
была свобода из свобод,
что у меня была.

Никто меня не понукал,
никто мне не грозил –

на мною выбранный накал
вполне хватало сил.

Да, я устал к исходу дня,
но некого корить:
была свобода у меня
финал обговорить.

А я работать продолжал,
но только потому,
что результат не угрожал
ни сердцу, ни уму.

Хотел бы я, чтоб круглый год
так жизнь моя текла –

чтобы свобода из свобод
всегда со мной была.

Тогда что хочешь назначай,

и всё вершить не лень!

Но так бывает невзначай,
и то не целый день…

Декабрь 2014

*   *   *

                                       В.

Наше земное богатство –

только ли стол и кровать?

Было нам чем восторгаться,
было о чём горевать.

Были рабочие ритмы,
с ними – сомнений печать.

Было о чём говорить нам,
было о чём помолчать.

Для сохраненья традиций
шли под невежества плеть.

Было над чем потрудиться,
было о чём сожалеть.

Жизнь хоть трудна, а награда:
рядом родной человек.

Было, что помнить не надо.

Есть что запомнить навек.

Пройденный путь за плечами –

словно короткая прядь.

Есть что терять на прощанье.

Боже мой, есть что терять!..

Декабрь 2014

ПРОРОК ИЗ ОСТРОГА

Поэма

1.

Не пикник на обочине – просто лесная полоска,
небольшой перекус и затем небольшой передых.

Постояли – и хватит. И катится снова повозка;
разномастная тройка, ямщик бесшабашен и лих.

Не общаясь ни с кем, неприветлив седок осторожный,
и ночлеги недолгие на постоялых дворах.

Государственный кошт и приказ при такой подорожной:

все по струнке стоят, и в глазах обязательный страх.

На Урал, за Урал и к Чите от Иркутска с разбега,
никому в городах о задании не говоря:

нужно срочно на месте найти одного человека
и доставить в столицу пред светлые очи царя.

Александру Второму доложено было в секрете,
что на Нерчинской каторге числится некто Дубнов,
возмущавший народ и в толпе, и в приватной беседе –

был рассказчиком баек и слыл толкователем снов.

В протоколах допросов на выбор придирчиво роясь,
шеф жандармов случайно наткнулся на эти слова:
«Знаю страшную тайну, но лишь Государю откроюсь», –

и сказал допросителю: – Дурья твоя голова!

Этот Ду́бнов … Дубно́в … кто таков? Отвечай поскорее!

– Из мещан… образованный – многие книги читал.

Православный, а с виду так очень похож на еврея…

Нам про тайну поведал, а в суть углубляться не стал.

Мы Леонтий Василича^* сразу же оповестили
и спросили, должны ли стараться, чтоб больше узнать.

Он сердито сказал, чтоб не тратили лишних усилий,
а преступника в Нерчинск – и более не вспоминать!..

Новый царь, новый шеф по-иному восприняли это:
что, как и́з ряду вон что-то знает преступник Дубнов?

И немедля послали гонца в золотых эполетах,
чтоб немедля признался во всём подрыватель основ.

2.

Путь обратно – втроём: из острога приставлен охранник.

Сняли с узника цепи; помыв, приодели чуток.

Каждый день дотемна от часов неоправданно ранних
по дорожным ухабам трясётся неброский возок.

Всё леса да леса, а дороги почти что пустые;
поселения редки, но рядом – обильны поля.

Необъятно огромна, почти бесконечна Россия,
и страшна, и прекрасна сибирская эта земля.

День проходит за днём, и молчать невозможно в дороге,
особливо когда во все стороны – дикий простор.

О присутственной службе, о трудностях быта в остроге, –
и почти что на равных случался у них разговор.

Были темы случайны, вопросы почти что случайны,
а ответы почти откровенны, но есть и предел:
никогда не касались они той, упрятанной тайны,
потому что царю не положено быть не у дел.

Добрались до Перми, не поддавшись крутым непогодам,
день-другой отдохнули, в порядок себя привели
и отправились дальше уже по реке, пароходом,
а последний участок в вагоне они провели.

3.

– Ну, давай, открывай то, что скрыл от суда почему-то!

– Я скажу, Государь, я открою, хотя и боюсь…

Вас убьют, Государь, и начнётся жестокая смута,
бесконечно кровавая смута нагрянет на Русь!

Власть к таким перейдёт, для кого ни царя нет, ни Бога;
будут храмы в руинах и будут жилища в золе.

Наша жизнь, Государь, и сегодня довольно убога,
но того, что грядёт, не бывало ещё на земле!

– Что ты, умник, несёшь? Рассуди-ка своей головою –

для  чего бы каким-то злодеям меня убивать?

Я готовлю указ, всем крестьянам дарующий волю,
и другого пути для России уже не бывать.

– Государь, я прошу – не доверьтесь вы этому слишком:
ведь крестьянская воля нуждается в вольной земле.

А мужик безземельный пойдёт её брать с топоришком –

будут храмы в руинах и будут жилища в золе.

Все восстанут на всех! А когда успокоится смута,
ибо каждая смута имеет свой главный изъян –

нужно есть, нужно пить,

                    стало быть, подчиняться кому-то, –

то на вашем престоле воссядет особый тиран.

Чтобы снова державу держать в подчинении строгом –

а она лишь недавно была, как сорвавшись с цепи, –

всю страну он покроет немыслимой сетью острогов:
и в тайге, и в болотах, и в тундре, и в жаркой степи.

Государь, вы даруете волю своею рукою,
но противится доброму делу злокозненный рок,
и за этою волей последует рабство такое,
что нетрудной забавой покажется прежний оброк!..

4.

Царь сказал: – Хорошо, что я вынул тебя из острога.

Говорил ты речисто и был откровенен со мной.

Но чего бы я стоил, поверив тебе хоть немного?

Ты, Дубнов, не преступник – ты просто душевно больной!

И продолжил своё, обращаясь к Тима́шеву^** строго:

– Ты найди для Дубнова хороших и добрых врачей.

А досужим легендам давай перекроем дорогу –

нос газетно-журнальный пускай не суётся ничей!

И опять при гонце находился Дубнов, ожидая
исполненья приказа. И снова, как в дальнем пути,
говорили они, и в беседах мелькал Чаадаев –

очень сходная доля, уж ближе никак не найти!

Поначалу казалось, что не понуждают лечиться –

впечатление было, что вольную он получил.

Но потом как-то резко свезён был в Самару, в больницу,
где душевно недужных профессор из немцев лечил.

Врач Дубнова послушал, похоже, остался доволен
и в больничную карту вписал, ничего не тая:
«Пациент имярек несомненно психически болен,

но могу поручиться, что болен не больше, чем я.

То, о чём говорит он, не время сейчас и не место
обсуждать и пытаться с реальностью как-то сличить».

Это он записал как ремарку себе – по-немецки,
а по-русски добавил: «Мне велено – стану лечить».

И лечил, как умел, и твердил ежедневно больному,
что лечебница лучше, чем Нерчинский дикий острог.

А больной отвечал, что ведь можно взглянуть по-иному:
здесь закрыть навсегда и забыть про полученный срок.

– Вот представьте, профессор, –

                               кого-то назначено высечь;
человек всё обдумал, улёгся и сжался в комок.

А теперь вы представьте назначенных множество тысяч:
лечат всех однотипно, чтоб каждый и думать не мог!

5.

Каждый вечер профессор записывал речи безумца
в потайную тетрадь – вёл ему лишь понятный дневник.

Дни неспешно проходят, а годы при этом несутся,
и в положенный срок умирает учёный старик.

Аккуратные немцы-наследники всё сохранили,
и когда в двадцать первом году им пришлось выбирать
после всех посягательств, которые там учинили,
оказалась на Западе и потайная тетрадь.

В Бранденбургском архиве была она как бы в запасе;
пожелтела бумага и выцвела краска чернил.

Человек, изучавший немецко-российские связи,
по какой-то причине внимание к ней проявил.

А когда прочитал поначалу невнятные строки –

прочитал и, вчитавшись, почувствовал их глубину, –

понял: дело идёт о взаправдашнем русском пророке,
как никто понимавшем несчастную эту страну.

И статья появилась в одном специальном журнале
под названьем простым «Император и русский пророк».

И в немногих газетах потом заголовки мелькали,

резонанса не вызвав. Но это ещё не итог.

По архивам России устроили поиск суровый,
на проверку фамилий потратив немало труда.

В девятнадцатом веке не найдено было Дубнова,
что с царём говорил. Вообще никакого следа.

Декабрь 2014

_______________________________________  

*) Дубельт Леонтий Васильевич (1792-1862) – начальник штаба Корпуса жандармов в 1835-1856 гг.

**) Тимашев Александр Егорович (1818-1893) – начальник штаба Корпуса жандармов в 1856-1861 гг.

*   *   *

Никуда мне не деться от прошлого –

мой характер о том говорит,
и привычек нелепое крошево,
и с тяжёлым акцентом иврит.

Ничего не скажу про грядущее –

как и все, я не знаю его.

Ощутимо лишь время идущее,
у которого с прошлым родство.

Ощутимо оно – настоящее,
как ходьба босиком по стерне,

не условное, а настоящее
и никем не навязано мне.

Настоящее – значит, свободное:
выбрал сам в круговерти земной.

А свободное – небу угодное,
и Господь молчаливо со мной.

Декабрь 2014